Читать интересную книгу История русского романа. Том 1 - Коллектив авторов

В эпилоге Адуевы уже оба благодушно смеются над «желтыми цветами» и «искренними излияниями», оба готовы уничтожить всё напоминающее о былом.

«Опорные точки» повествования[783] придают своеобразный схематизм художественной системе Гончарова. Разумеется, это — схематизм особого рода, на деле представляющий сознательно осуществляемый автором оригинальный способ экономного и точного отбора материала, художественного изображения жизни, ее типизации, раскрытия ее смысла. По тому же пути Гончаров пойдет и в следующем романе «Обломов».

4

Гончаровская концепция жизни, выраженная в системе художественных образов, в развитии сюжета и композиционном построении романа, отражает идею романиста о необходимости соединения того положительного, что заключалось в двух «страшных крайностях» — Петре и Александре Адуевых.

Столкновение мечтателя — романтика с столичной жизнью уже было разработано в романах Жорж Санд и Бальзака. Западноевропейская литература широко освещала тему утраченных иллюзий, изображая неудачную карьеру молодого провинциала в столице. Гончаров учитывал этот опыт. Но созданная им концепция жизни, а также и художественные принципы его реалистического романа глубоко национальны, возникли на почве русской жизни 40–х годов, связаны прежде всего с опытом русской художественной литературы и литературно — критической мысли. Вместе с тем «Обыкновенная история» — такое творение искусства, в котором художник объективной логикой характеров и проблем поставил и общечеловеческие вопросы.

В своей авторской исповеди «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров метко охарактеризовал 40–е годы как эпоху «начинавшейся ломки старых понятий и нравов» и как «зарю» «чего‑то трезвого, делового, нужного» (VIII, 73). Эта ломка старого и заря нового подсказали романисту идейную проблематику романа, его сюжетно — композиционное построение, весь его поэтический стиль. Гончаров уловил одну из характерных черт своего времени. Она выразилась в борьбе против идиллической сентиментальности и восторженной романтичности, против мечтательной дружбы и «неземной» любви, против поэзии праздности и небывалых, вычурных чувств, против всей системы старых нравов и привычек, взглядов и навыков. В предреформенной обстановке, когда прогрессивные силы русского общества выступили в борьбе с крепостным правом, изображенное Гончаровым столкновение Петра и Александра Адуевых получило глубокий демократический смысл, связанный не только с эпохой 40–х годов, но и с последующими исканиями русской литературы XIX века.

Показом ломки старого и зари нового не ограничивается художественная концепция жизни Гончарова. В уходящем он находит и положительное, а в новом видит и ограниченность. Это своеобразие позиции автора «Обыкновенной истории» отразилось и закрепилось в художественной структуре романа. В первой части его, как уже говорилось, романист развернул глубоко содержательную и темпераментную дискуссию дяди и племянника, проверку идей Петра и идеалов Александра жизнью, личным их опытом. Эта часть романа завершается полным крушением всех иллюзий Александра и как бы торжеством положительной философии Петра Адуева. Казалось бы, тут и конец роману. Сюжет его уже завершен, болезнь установлена, положительная программа указана. Однако романист идет дальше, и вся нарисованная им картина получает как бы новое озарение.

Торжество Петра Адуева в конце первой части романа оказывается только кажущимся. Поэтому сюжет романа и не завершается первой частью. В конце ее появляется Лизавета Александровна, жена Петра Иваныча Адуева. Появляется она в минуту, казалось бы, полного тор жества старшего Адуева. Он развивал перед племянником «мудрую» систему счастливой любви и прочных семейных отношений. Лизавета Александровна всё это слышала, и в ответ она бросает мужу горькие слова:

«А жена должна, — заговорил женский голос из коридора, — не показывать вида, что понимает великую школу мужа, и завести маленькую свою, но не болтать о ней за бутылкой вина» (I, 139).

С этого момента и на протяжении всей второй части Лизавета Александровна произносит суд над идеалами Петра Иваныча. Благодаря этому во второй части «Обыкновенной истории» происходят существенные изменения в сюжете. Александр Адуев и Петр Адуев как бы меняются своими местами. Племянник начинает нападать на дядю. Подсудным часто оказывается Петр Иваныч, его диспуты с Александром осложняются, в них вмешивается Лизавета Александровна и придает им новое направление. Становится заметным прямое осуждение героиней Петра Иваныча, борьба ее не столько против Александра Адуева, а за лучшее в нем. В соответствии с этим иным становится и угол зрения романиста. Его голос и в первой части романа не всегда и не во всем сливался с голосом Адуева — старшего, не терял своей самостоятельности. Всё, что проповедовал Александр — романтик, было абсолютной ложью в глазах Петра Адуева, но не в глазах автора. В горячих словах племянника о том, как совершаются современные браки, как понимают любовь, человеческие отношения, была и истина. И тут нет ничего удивительного, такого, что нарушало бы логику характера Адуева — младшего, логику борьбы с ним Петра Иваныча и автора. Адуев — племянник почерпнул, свои идеалы любви и семьи в мире патриархальной старины и в романтической литературе (недаром Петр Иваныч вспоминает эпоху рыцарства и пасторалей). И сравнительно с идеалами буржуазно — чиновничьего города в них ощущается непосредственность, чистота и сила чувства, свобода от меркантильных интересов, человечность, сердечность — те самые качества души человека, которые будут защищать Лизавета Александровна в Александре Адуева, а Ольга Ильинская в Илье Обломове. Поэтому, если говорить точно, то в первой части «Обыкновенной истории» дядя не во всех случаях берет верх над племянником, а автор не во всем является единомышленником Петра Адуева.

Всё же господствующая, решающая тенденция первой части «Обыкновенной истории» состоит в том, что дядя торжествует в ней. Авторская же точка зрения в основном сливается с идеями Петра Иваныча.

Во второй части «Обыкновенной истории» усиливается то, что лишь слегка было намечено в первой части романа. Постепенно иссякают оптимизм, самодовольство, уверенность Петра Иваныча. Всё больше возрастает роль Лизаветы Александровны в развити сюжета. Комическое начало, преобладавшее в предшествующей обрисовке драматической истории Александра, сменяется трагическим. Речь идет о том, что драма, пережитая мечтателем, — необходимая историческая ступень в духовном развитии человека (от юности к периоду возмужалости). И она заслуживает не только осмеяния и осуждения. Это великолепно понимает Лизавета Александровна, но не понимает Петр Адуев. Тетка видит в племяннике «пылкое, но ложно направленное сердце» (155). Она понимает, что «при другом воспитании и правильном взгляде на жизнь он был бы счастлив», но «теперь он жертва собственной слепоты и самых мучительных заблуждений сердца» (155). «У него ум нейдет наравне с сердцем, вот он и виноват в глазах тех, у кого ум забежал слишком вперед, кто хочет взЯть везде только рассудком» (157), Лизавета Александровна уважает в Александре непосредственность и чистоту чувства. «Чувство, — говорит она, — вовлекает вас и в ошибки, оттого я всегда извиню их» (169). На этой основе расцветает симпатия, любовь и Ольги Ильинской к Илье Обломову. Можно поэтому думать, что в словах Лизаветы Александровны об Адуеве — младшем заключено и мнение о нем самого романиста.

С особой проникновенной силой и лиричностью звучит этот голос автора в словах самого Александра, в его письмах — исповедях из деревни к Петру Адуеву и особенно к Лизавете Александровне. В них Александр осознает, что его былые «иллюзии утрачены» (293). Но вся его прошлая жизнь, связанная с этими иллюзиями, не прошла бесследно, она закалила его характер, явилась трудным, но необходимым «приготовлением к настоящему пути, мудреною наукою для жизни» (294). Александр приходит к очень характерному для многих героев русской литературы 40–50–х годов выводу о том, что пережитые им «страдания очищают душу, что они одни делают человека сносным и себе, и другим, возвышают его» (293). Поэтому Александр Адуев не может отрицать своего прошлого: «Я краснею за свои юношеские мечты, но чту их: они залог чистоты сердца, признак души благородной, расположенной к добру» (295).

Здесь звучит голос и самого автора. Это объясняет интимную связь Александра Адуева с романистом, происхождение авторской лирической взволнованности в изображении героя.

Драма Александра — не только результат личных обстоятельств его жизни, но и следствие прозаического характера действительности, противоположной поэтическим идеалам. Нападки Александра на действительность, моральное ее осуждение и теперь не лишены смешной стороны, но порою они становятся содержательными, истинными. Александр возмущен «низостью», «мелкостью души», «слабодушием», «мелочностью». Он видит призрачность и ничтожество стремлений своей среды, торжество эгоизма, изменчивость чувств и желаний. «Все их (людей, — Н. П.) мысля, слова, дела — всё зиждется на песке. Сегодня бегут к одной цели, спешат, сбивают друг друга с ног, делают подлости, льстят, унижаются, строят козни, а завтра — и забыли о вчерашнем и бегут за другим. Сегодня восхищаются одним, завтра ругают; сегодня горячи, нежны, завтра холодны… нет! как посмотришь — страшна, противна жизнь!» (163; ср. 229–230; здесь заключен исток раздумий о жизни и Ильи Обломова.