Читать интересную книгу Родина - Анна Караваева

Артем рассказывал теперь об украинском академике — киевлянине, который в эвакуации на Урале начал с 1942 года внедрять в производство автосварку, которая через год-полтора была освоена уже десятками заводов Советского Союза.

— Создана была не только новая аппаратура, но и за короткий срок она была настолько упрощена, что теперь не одни премированные, знаменитые сварщики, а и вчерашние выпускники школ ФЗО могут управлять этими автоматами. И не только станки и процесс труда были упрощены — упрощены были и научно-технические схемы, и, значит, новаторство стало широко доступным тысячам людей. И чем сваривать пришлось… вы подумайте только!

— Черный флюс?.. — подсказал Челищев.

— Фью-ю! — присвистнул Артем, — То было до войны. Черный флюс выплавлялся в Донбассе, а в сорок первом — втором году черного флюса достать было негде. Ясно, требовался новый флюс, из местных, уральских компонентов, И вот украинский академик, сотрудники института и заводские люди изготовили шлаковый флюс из отходов доменного производства!.. Здорово?

— Но качество шва при таком флюсе… — несмело вставил Челищев.

— Качество шва! — радостно расхохотался Артем. — Такой получился шов, что любо-дорого смотреть!.. Я видел этот шов — гладкий, плотный шов, блистающий, как серебро! Эх, да если бы все броневые швы, что автосваркой прошиты, вытянуть параллельно железнодорожному пути…

Сбоев вдруг подскочил к настенной карте, утыканной красными флажками. Будто прорываясь сквозь эту пламенеющую границу фронтов вперед, в мирный день, Артем провел рукой сверху вниз.

— Если, повторяю, вытянуть параллельно железнодорожному пути броневые швы, сваренные автосваркой, то эта сверкающая линия пролегла бы от Урала до Киева!.. Эх, да что говорить, это поэма, настоящая поэма!

Сбоев залпом выпил стакан воды, шумно передохнул и, опьяненно улыбаясь, хлопнул себя по лбу.

— Годика через два у нас будет уже мирная жизнь, и, вы представляете, как заиграют в новой пятилетке все эти новые завоевания техники военного времени, как они обогатят наш труд в мирную эпоху! Как двинется вперед восстановление и дальнейшее развитие Кленовского завода, когда здесь будут созданы все условия для инициативы новаторов!.. Да… знаете что? Пусть тут сделают добрый почин — я-то скоро уезжаю, — организуют цикл лекций об опыте новаторства в дни Великой Отечественной войны. Надо будить рабочую техническую мысль. Верно?

Артем вынул из кармана свою записную книжку, что-то быстро записал и поглядел на собеседника задумчиво-лучистыми глазами.

— Да! Так с чего же я начал-то? А!.. Вот вы опасаетесь, что, мол, от приспособлений станки портятся… Ох, да что вы, что вы! Я вам хоть до завтра буду рассказывать о том, как новое входит в жизнь, и вот вам мое коммунистическое слово: никогда новатор не должен тревожиться, извините, вопросом: не пожалеть ли нам, мол, машину, станок, металл? Да ведь не человек для машины, а машина для человека, он владеет ею, он ее ведет, он добивается совершенства техники, и ведь для человека, для его блага и прогресса стараются наши новаторы!.. А все то, что они вносят в развитие нашей техники, — то хлеб насущный для производства. Как по-вашему? Вы согласны? Ну как же может быть иначе!

Весь вечер Евгений Александрович находился под впечатлением разговора с Артемом. Вспоминая его рассказы, Челищев забывал о своей неприязни к Сбоеву и все время ловил себя на том, что невольно любовался им: все было так живо, так естественно-слитно в этом человеке, так щедро он раскрывал богатства своего ума. Челищев не раз ловил себя на зависти к нему, но она несла в себе не злобу, а укор: «А чем ты, уважаемый инженер Челищев, владеешь, что ты приобрел?»

И ночью эти мысли не давали ему покоя. Челищев ворочался на постели, курил, глядел в темное окно.

«Но ведь я же был болен, я выбыл из строя не по своей вине, — ведь это беда, а не вина», — подсказывал надоедливо-знакомый внутренний голос.

«Хватит об этом, хватит! — насмешливо возражал другой голос, напоминающий своими интонациями разговорную манеру Артема. — Ты лучше вот о чем скажи: как ты шел навстречу жизни, как ты учился, как старался ты возместить для себя опыт жизни, которого ты не коснулся за эти два бесплодных года? Ну, говори же, говори!»

Утром Челищев поднялся усталый, невыспавшийся. На душе было тяжело и смутно.

«Этой истории могло бы не быть… да… Зачем я затеял эту глупую историю, зачем поддался вспышке раздражения и мелкого самолюбия, зачем?.. Ничего бы этого не было, а теперь на душе тяжесть и стыд. Я сегодня пойду скажу обо всем этом Пластунову, и мне сразу будет легче».

Челищев в тот же день рассказал парторгу о разговоре с Артемом и в связи с этим и о своих настроениях и мыслях.

— Артем Сбоев по возрасту годится мне в сыновья, но заводскую жизнь он знает глубже и лучше, чем я…

Пластунов долгим взглядом посмотрел на Челищева и сдержанно ответил:

— Приятно слышать об этом.

— Я сам очень рад, поверьте, — почти счастливым голосом произнес Челищев. — Я думаю, что теперь у меня будут совсем иные отношения с бригадой Чувилева и вообще с нашими инициативными людьми…

— Так и должно быть, — спокойно ответил Пластунов.

— Поэтому мне и казалось бы, что все это недоразумение можно было бы… ну как бы вам сказать… свернуть за ненадобностью, забыть о нем, как будто его никогда и не было. Об этом я хочу просить вас, и я обещаю… — но взглянув на парторга, Челищев сразу осекся.

— Постойте. Как это «забыть»? — медленно переспросил Дмитрий Никитич, и лицо его сразу будто осунулось от выражения суровости и упорства. — Забыть ничего нельзя. Как же можно заглушить то, о чем как о совершенно нетерпимой несправедливости говорят и возмущаются решительно все заводские люди? Нет, этот конфликт уже стал общественным достоянием и будет разбираться на стахановском совещании через день-два, когда директор вернется из Москвы.

Челищев побледнел, минуту потоптался на месте и откланялся.

* * *

Друзья нашли Соню в комнатке комсомольского бюро.

— Товарищ Челищева! Ура! — закричали оба и заговорили вперебой:

— Кончили!

— Вышло!

— Уже пробу делали!

— Все идет хорошо!

— Да ну-у? — радостно вскрикнула Соня.

— Милые мои, как это хорошо, как чудесно! — повторяла она немного спустя. — Ну, расскажите же, как все было, — заторопила она обоих друзей.

В ее сияющем взгляде Чувилев увидел отражение своего счастья, глубину которого он только сейчас понял. Это было широкое и прочное счастье от сознания сделанного для всех советских людей.

От Сони друзья направились к Артему, который крепко обнял обоих.

— Великолепно! Теперь все окончательно определилось.

Наконец приятели побывали у парторга, потом в завкоме у тети Насти, которая похвалила:

— Молодцы! За что бились, то и доказали. Теперь поглядим, кто на коне крепче усидит!

Явившись на свой участок, как всегда, за полчаса до начала смены, Сунцов и Сережа не нашли там ни Чувилева, ни Семенова. Заглянули в «экспериментальную». Там оказался один Василий Петрович. Он неторопливо убирал инструменты. Окинув помещение привычным заводским взглядом, юноши сразу поняли: здесь произошло что-то очень важное.

— А где наши? — запинаясь, спросил Сунцов.

— Хватился, — сухо ответил Василий Петрович. — Они сюда еще к половине шестого прискакали, все закончили, а теперь по начальству объявлять пошли.

— Все… закончили?! — в один голос воскликнули Сунцов и Сережа, — этого они совсем не ожидали.

Сунцов некоторое время стоял ошеломленный, пристыженный, чувствуя себя так, будто мимо него, сверкая огнями, промчался поезд, на котором он должен был ехать. Сунцову вспомнилось, как вчера он распевал на репетиции, как принимал похвалы, как красовался, уже воображая себя на сцене. Вдруг собственное лицо, голос, походка и даже «богатство натуры», о котором вчера ему уши прожужжали, показались ему противными, ненужными.

Вернувшись в цех, Сунцов увидел обоих Игорей на обычном месте. Но в их движениях растревоженный глаз Сунцова заметил затаенный огонек уверенного в себе торжества.

— Ты что же, Игорь, — голосом, глухим от никогда не испытанной душевной боли, сказал Сунцов Чувилеву, — не предупредив ни меня, ни Сергея, ты, оказывается, уже все закончил?

— А зачем тебя предупреждать? Ведь ты ушел, — ответил Чувилев, не поднимая глаз от работы.

Всю смену Сунцов работал в молчаливом напряжении и пришел домой в таком измученном состоянии, будто внезапно заболел. Сережа, придя с ним вместе домой, молча лег на свою постель и закрыл глаза. Он обладал одной счастливой особенностью: при неудачах и дурном настроении мог завалиться спать и спал крепко, как сурок в зимней норе.