К вокзалу нельзя было подойти и близко; к автовокзалу тоже, Ивга скоро поняла, что, если она чует инквизитора, то через мгновение инквизитор чует и ее тоже. До поры до времени ее спасали толпы – она пряталась среди множества суетливых, испуганных, подавленных людей; на улицах, где на тысячу беженцев приходился один инквизитор, ей удавалось уйти от преследования. Она научилась издали ощущать приближение патрулей и кидаться в противоположную сторону, и ей покуда везло – однако приближался вечер, а с ним комендантский час, и патрулей делалось все больше, а укрытий – все меньше; подворотни казались ненадежными, а двери подъездов ощетинивались кодовыми замками, не желали, будто сговорившись, впускать бродяжку на теплый чердак – да и что там делать, на чердаке, хороший инквизитор-ищейка способен чуять на много метров и сквозь кирпичные стены, чтобы тебя не поймали, надо двигаться, двигаться, бежать…
И она бежала.
Вероятно, ей суждено было в этот вечер попасться. Невесть откуда вынырнувшая инквизиторская машина затормозила, разворачиваясь боком, перекрывая опустевшую улицу, и жмущаяся к стене Ивга ощутила тяжелый и властный приказ – стоять; уже парализованная этим приказом, уже сдавшаяся и беспомощная, она в последний момент ощутила во рту железный привкус.
Может быть, это был вкус ее крови. Может быть, это был вкус ее страха; ей же показалось, что она белыми лисьими зубами кусает ржавый, невозможно тяжелый замок своей захлопнувшейся клетки.
Она рванулась. Первые несколько метров пришлось ползти на руках, потому что ноги, скованные приказом, отказались служить – но боль в ободранных ладонях отрезвила и подхлестнула. Зарычав от дикого желания свободы, Ивга вырвалась из чужой воли, оставляя на сомкнувшихся челюстях приказа клочки окровавленной рыжей шерсти.
А через полчаса, когда темнота сгустилась, когда Ивга, обессиленная, забилась в сухую чашу фонтана в каком-то старинном дворе – тогда неестественную тишину мелкого, совершенно осеннего дождя нарушил скрип тележки – тележки с горячими бутербродами, и девочка в вытянутой кофте, нисколько не изменившаяся девочка остановилась неподалеку, извлекла из кармана желтую звенящую мелочь и сосредоточенно принялась считать монетки на маленькой детской ладони…
* * *
Ивга вздрогнула.
Старуха, хлебавшая из жестяной миски, наконец-то наелась. Аккуратно вытерла донце хлебным мякишем, тщательно облизнула ложку и снова спрятала ее в узелок. Оценивающе оглядела товарок; Ивга отвернулась.
Она боялась. Там, у фонтана, она испытала прежде всего страх; она боялась, что ее отвергнут. Еще сильнее боялась, что ее примут, и настоящий ужас вызывала мысль, что ее возьмутся наказывать за предательство…
Ее приняли. И ничем не упрекнули в сотрудничестве с Инквизицией. Ни словом не выказали свою осведомленность – и Ивга испытала в ответ что-то вроде благодарности.
Кто-то всхлипнул; Ивга подняла голову. Девчонка в спортивном костюме, сидевшая у стены, глухо плакала, вытирая слезы кулаками.
– Ты чего? – хрипловато спросила старуха.
– К маме… хочу… – выдохнула девчонка, пряча лицо в коленях.
– Ничего, – со вздохом отозвалась дама в кожаной куртке. – Потерпи, скоро уже не будешь хотеть… Девчонка последний раз всхлипнула – и замерла, глядя на нее широко раскрытыми мокрыми глазами.
– Не будешь, – устало подтвердила старуха. – А чего хотеть-то будешь, вот знать-то…
Неслышно отворилась входная дверь. Все обернулись одновременно; девчонка зажала ладонями рот.
Вошедшая была женщина средних лет. Со свободно лежащими на плечах черными прямыми волосами. В длинном, до пола, широком платье без пояса.
– Пойдемте, сестры… Последний вопрос – может быть, кто-то не хочет идти?
У Ивги подтянуло живот. Женщина не смотрела на нее – но Ивге казалось, что вопрос задан с поддевкой, с начинкой, со вторым смыслом; несколько минут прошло в молчании, и все это время Ивгины мысли беспомощно скользили по поверхности каких-то ненужных воспоминаний, пытаясь зацепиться за главное – и не умея… Она стоит на пороге, на пороге пропасти, вот, все, больше не будет времени, вспомнить бы что-нибудь хорошее, вспомнить бы, хоть сейчас, хоть напоследок…
Чай, остывающий в чашке. Белые гуси. Какой-то костер среди снега, оранжевый шарф, надломленная вишневая веточка, смола, еле ощутимый запах…
Все.
Женщина наклонила тяжелую голову:
– Пойдемте, сестры… Забудьте вашу скорбь. Ваша нерожденная мать ожидает.
* * *
Пусть никто никогда не узнает, какой ценой далось ему это бесстрастие.
Он ловил взгляды. Затылком, спиной; все, собравшиеся здесь, знали, что Великий Инквизитор самолично упустил ведьму. Что он изменил неписаному кодексу, пригрев на груди извечного врага, а потом с готовностью деревенского простачка дал обвести себя вокруг пальца. Все знали – но молчали, смотрели в сторону. Ждали поступков – от него.
Он молча уселся в свое кресло. И обвел их всех тяжелым, невыносимо тяжелым, ненавидящим взглядом.
Вар Танас, Куратор Ридны, его вечный соперник, со следами желчной улыбки в уголках рта.
Нервный Мавин, куратор Одницы, выкормыш и сподвижник, не знающий, куда девать глаза. Мысленно подсчитывающий убытки, размышляющий, не переметнуться ли вовремя на сторону оппозиции.
Фома из Альтицы. Немыслимо грузный, сидящий сразу не двух стульях; дряблое тело, вмещающее гибкий и острый, как шпага, норов. Изготовившийся к броску. Не знающий ни страха, ни пощады.
Бледный куратор Корды, потерявший всякую ориентацию, безвольно опустивший руки перед нашествием ведьм. Рядом с ним Юриц, куратор округа Рянка, получивший свой пост полтора месяца назад из рук Старжа. Унылый, обреченный на низложение.
Антор, куратор Эгре. С неприкрытым упреком в глазах: Старж, Старж, я служил тебе верой и правдой, ах, как ты меня подставил…
Куратор округа Бернст, «железная змеюка», внешне отрешенный, с равнодушными, ничего не выражающими глазами. Ему совершенно безразличен моральный облик Старжа – ему бы давить ведьм, ловить их, уничтожать, изводить под корень…
Все в сборе. Вот и все в сборе… Во Дворце Инквизиции, в умирающей Вижне. Умирающей, потому что поднимаются, затапливая низины, нечистоты из городской канализации. Потому что без видимой причины горят и рушатся дома, взрываются машины, а поверх знаков Пса, выставленных на перекрестках, бесстрашные издевательские руки выводят «ведьмин круг». Жители, те, кто не смог или не успел выехать раньше, цепочками пробираются к окраинам, а на пути их разверзается асфальт, бесстыдно выставляя на всеобщее обозрение узлы кабелей и коммуникаций, недра канализации, службы метро; гвардейские части, введенные в Вижну неделю назад, разбивают лагеря посреди цветущих некогда площадей, не решаясь приблизиться к строениям, не желая быть погребенными под обломками…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});