Читать интересную книгу Вторая мировая война. Ад на земле - Макс Хейстингс

Хотя группы японских солдат месяцами и даже годами продолжали скрываться и даже вести партизанскую деятельность на Филиппинах и отдаленных тихоокеанских островах, в Японии Макартур и его оккупационная армия были приняты с почти рабским почтением. Многие из воинов Хирохито, которые заявляли, что готовы умереть за императора, признались, что вздохнули с облегчением, когда жертвы не потребовалось. 23 августа капитан Ёсиро Минамото и тридцать членов экипажа смертников лодки-торпеды «Кайтэн» вылезли из укрытия на острове Токасики, недалеко от Окинавы, услышав американские призывы через громкоговоритель. «Я хотел, чтобы все было, как положено, – говорит Минамото, – поэтому попросил всех постирать комбинезоны и почистить оружие. Мы прошлись маршем, поклонились в сторону Токио и отдали честь, потом я повел группу с белым флагом навстречу американским рядам. Они обращались с нами очень хорошо. Я был счастлив, что выжил»12.

15 августа все подразделения островной части недалеко от Японии, где Тосихару Конада командовал еще одной торпедой «Кайтэн», получили предупреждение: непременно включить радио. Прием был слабый, поэтому они не могли услышать объявление Хирохито о капитуляции и предположили, что пропустили обычное патриотическое обращение. Конада узнал новости только после того, как съездил в штаб острова в горы. Вышестоящий офицер приказал всем подразделениям оставаться в состоянии максимальной боеготовности. Никто не догадывался, что произойдет дальше: предполагали, что радиообращение могло быть американской уловкой. Пораженный и озадаченный, Конада решил прогуляться вниз с горы к морю, собираясь с мыслями. Он допускал, что ему и его товарищам могут велеть пойти на смерть. Если его народ потерпел поражение, никакое другое решение не казалось благовидным.

В данном случае эти молодые люди, которые вызвались умереть, оставались в готовности запустить свою торпеду еще месяц, медленно привыкая к мысли, что они, возможно, не умрут. Чтобы его люди не скучали и научились чему-нибудь полезному для будущего, Конада начал преподавать им естественные науки и английский язык. Только в конце ноября 1945 г. он добрался до дома своих родителей на большой земле. Его отец, также морской офицер, вернулся с войны убежденный, что его старший сын погиб: из-за бюрократической неразберихи Конаду внесли в официальный список штурманов «Кайтэн», погибших при атаке американских кораблей. «В те времена японские отцы не показывали своих чувств, – пишет несостоявшийся смертник. – Он просто сказал: “Мы думали, что больше не увидим тебя”, – но я понял, что он был счастлив»13. Другие семьи не были столь удачливы: из огромного количества японских военных, попавших в руки СССР в результате последней краткой кампании в Маньчжурии, 300 000 погибло в плену.

Несколько месяцев после окончания войны люди продолжали погибать по ошибке или по чьей-то злой воле. 29 августа советские истребители сбили самолет ВВС США B-29, сбрасывавший припасы для лагеря военнопленных в Корее; несколько подобных фатальных столкновений произошло в пространстве над Германией. Прекращение военных действий не облегчило царившего во многих местах голода: только в Советском Союзе с 1945 по 1947 г. погибло около миллиона человек. По всему миру происходили несчастные случаи, вызванные беспечностью в обращении с транспортными средствами или оружием, когда молодые воины сбрасывали с себя оковы дисциплины и лишали себя жизни сами – те самые ребята, которые уцелели под пулями неприятеля.

По большей части победители и побежденные разделяли огромное облегчение от того, что самое большое кровопролитие в истории закончилось. На борту авианосца Princeton в Тихом океане главный делопроизводитель корабля Сесил Кинг ликовал, что он «видел такое завершение… прямо как в Голливуде, когда морская пехота возникает из-за горизонта в последнем кадре»14. Историк группы бомбардировщиков ВВС США на Сайпане написал с хромающей грамматикой, зато ярко: «Окончание войны подняло моральный дух этой группы больше, чем все остальное, что постигнуло ее с момента основания»15. Но, несмотря на проявления радости в столицах союзнических держав и в домах, где ждали обещанного возвращения любимых, для многих оказалось невозможным стряхнуть с себя меланхолию, вызванную годами страданий, страха и тяжелых утрат. После освобождения Бухареста Михаил Себастиан писал: «Мне стыдно грустить. В конце концов, именно в этом году мне вернули свободу»16.

Но чем была эта «свобода»? За год до капитуляции Японии австралийский посланник в Китае предупредил Военный консультативный совет в Канберре о широко распространившейся враждебности к идее реставрации колониального господства белых в Азии: «Было бы ошибкой полагать, что местные жители встретят нас по возвращении с распростертыми объятиями»17. И он оказался прав. Малайский националист Мустафа Хуссейн сказал: «Я плакал, когда услышал, что японцы сдались… просто потому, что лишь 48 часов отделяло нас от провозглашения независимости Малайи. Это был воистину классический случай, когда “счастье ушло из рук”. Я глубоко сожалел, поскольку Малайя снова должна попасть под власть западных колонизаторов. Эту ситуацию не исправить даже кровавыми слезами»18.

В нескольких странах, где националисты сопротивлялись восстановлению европейской гегемонии, в особенности во Французском Индокитае и Голландской Ост-Индии, разразились серьезные конфликты. Лорд Луис Маунтбеттен, главнокомандующий вооруженных сил союзников в Юго-Восточной Азии, призывал возвращающихся в колонии официальных лиц во избежание конфликта предоставить местному населению широкую автономию. Однако и голландцы, и французы отмели эти призывы и ввязались в долгие и заведомо неудачные кампании борьбы с повстанцами. На Яве, в лагере интернированных «Банья Бини – 10», японцы сообщили истощенным и больным голландским узникам об окончании войны только 24 августа. Когда заключенные вышли наружу, они обнаружили, что им угрожают, а иногда и стреляют по ним индонезийские националисты, решительно настроенные сопротивляться реставрации колониального правления. Только к сентябрю прибыли солдаты-гуркхи, и прошло еще два месяца, прежде чем голландцы смогли покинуть ненавистные места и отправиться в Нидерланды. На Яве дезертировало 1000 японских солдат. Они влились в местные сообщества; многие впоследствии помогали националистам-боевикам. В Китае американские самолеты доставили националистически настроенные китайские войска и некоторое количество американских морских пехотинцев в Пекин, Шанхай и Нанкин, чем удачно предотвратили коммунистический переворот, но вскоре страну охватила гражданская война, победителем из которой вышел Мао Цзэдун.

Британские чиновники, возвращавшиеся в Бирму, пришли в ужас от вида постигших страну лишений: коммунальная инфраструктура и общественный транспорт исчезли, многие люди голодали и были травмированы ужасами войны. В Рангуне государственный служащий Т. Л. Хьюз обнаружил, что его «старые друзья изменились до неузнаваемости; многие ссохлись от истощения; многие преждевременно поседели и продолжали бросать напряженные взгляды через плечо, опасаясь японского гестапо»19. Британские зрители на параде в бирманской столице с тревогой смотрели на националистические отряды Аун Сана, чеканящие шаг по центральному проспекту в формах японского покроя. Всем, кроме самых заядлых империалистов, было ясно, что часы невозможно перевести назад в 1941 г., что британцам вскоре придется уйти навсегда, а также покинуть Индию. На Филиппинах тоже укрепились радикальные элементы. О периоде после японской капитуляции боец коммунистической антияпонской армии Хукбалахап писал: «Я знал, что нам придется продолжать борьбу в крестьянских отрядах, потому что помещики возвращаются. Жизнь все еще была тяжелой и… столько всего было разрушено. Но мне кажется, люди не теряли надежду. По крайней мере я не терял. И мы, маленькие люди, стали сильнее; мы стали организованнее»20.

Каждый из трех главных народов-победителей вышел из Второй мировой войны с уверенностью, что именно его влияние на ее исход было решающим. Прошло много лет, прежде чем выработался более тонкий, взвешенный взгляд на вещи, по крайней мере в западных обществах. Гитлер был прав, когда ожидал, что «противоестественная коалиция» его врагов развалится и уступит место взаимному антагонизму между Советским Союзом и Западом, хотя это случилось слишком поздно для того, чтобы спасти Третий рейх. Великий альянс – отношения военных лет между Британией, США и СССР, которые Черчилль удостоил такого звания, – всегда был большим блефом; «легенда» требовала, чтобы все притворялись, будто три державы вели войну как совместное предприятие, направленное к общей цели.

Некоторые современные историки пытаются доказать, что конфликта можно было избежать, если бы на заре нацизма Британия и Франция создали общий фронт с СССР против Гитлера. Этот взгляд представляется несостоятельным и даже циничным: как могли западные демократии сойтись на общих политических целях с советским режимом, столь же бесчеловечным и агрессивным, как нацистский? В любой сделке с французами или британцами Сталин назначил бы ту же таксу, которую он потребовал в обмен на пакт Молотова – Риббентропа 1939 г.: вседозволенность собственных экспансионистских амбиций. Это оставалось неприемлемым для западных демократий до тех пор, пока ужасы войны не принесли с собой непредвиденные реалии и обязательства. Мощные консервативные элементы британского, французского и американского общественного мнения порицали коммунизм даже более, чем фашизм, и противились бы соглашению со Сталиным еще более энергично, чем они сопротивлялись умиротворению Гитлера.