что она пришла, чтобы перенять у него палочку хормейстера, но скоро увидел, что это не так. Она по-прежнему была едва ли не активнейшей участницей спевок, но отнюдь не претендовала на то, чтобы ими руководить. Она ходила единственно потому, что всё время хотела петь, потому что всё пело в ней; этот союз, это братство, то тайное, что в ней жило и росло, то, что она слышала и понимала каждый день, то, что хотела сказать или спросить, – всё это она пела. И голос ее, усиленный голосами хора, усиленный и подтвержденный ими, делал ясным не только нам, стоящим на берегу Волги, но, главное, ей самой, суть и смысл нового откровения.
Лептагову надо отдать должное: ему хватило такта ни во что здесь не вмешиваться; весь тот месяц он подчеркнуто тушевался, и речи не было, чтобы он помогал Бальменовой работать над ее партией; как и другие, он только стоял, слушал, пытался понять, чтоˊ она пела.
Отношения Бальменовой с ребенком, который в ней рос, с каждым днем становились сложнее. Это радовало ее, но по временам она была смущена. Всё больше занятая Им, она постепенно отходила от начатой прежде организационной работы. Всё же работа шла, не прерывалась, но, по обоюдному согласию, решались лишь вещи второстепенные и, в сущности, формальные, главное сознательно оставлялось на потом – как Он решит. Самое удивительное, что, похоже, все стороны знали, Кто скоро родится, и это сразу изменило расклад сил. Они и раньше верили, что спасутся. Теперь в каждом из них, будь он эсер или, наоборот, сектант, больше не было ни малейших сомнений, что скоро на землю явится Тот, кто возьмет на себя их грехи, освободит их от греха, – и Лептагову это частью передалось.
Репетировать с хором, уверовавшим в скорое пришествие Спасителя, он почти не мог, – новая вера подавляла всё; в сущности, именно она теперь руководила спевками; сверяясь с ней, послушные ей, как камертону, они и пели – и осуждать их за это было бы глупо. Лептагов понимал, что прежняя основа его работы разрушена напрочь: если Бог со дня на день спустится на землю, к людям, то зачем строить храмы, обращенные вверх, к небу, ведь Господа там скоро не будет. Он знал, что, если они правы, ему больше нечего сказать им. Искушение предложить хору прервать репетиции было в нем тогда очень сильно, но он всё не решался; как и другим, ему надо было, чтобы Бальменова продолжала петь.
Для хора, для любого из хористов это было удивительно теплое время, время надежд, время веры в Господа, который вот-вот должен сойти к ним. Это время их освобождения от Лептагова – его технические навыки им теперь не нужны, и они надеются, что никогда уже нужны не будут: наконец они смогут говорить с Богом один на один, без посредников и учителей. Они настолько переполнены любовью, что благодарны и Лептагову, никто не пытается его оскорбить или унизить, видно, что так будет и дальше – они всегда будут вести себя с ним уважительно, но сейчас они не скрывают, что рады своему освобождению. Увы, это время празднества, ликования, веселья длилось лишь полтора месяца. Все они ждали, что будут находиться рядом каждый час, каждый день зарождения новой веры, верили, что избраны быть свидетелями того, как Спаситель день за днем растет в Бальменовой, но дано им это было не долго.
На четвертом месяце в Марии начал усиливаться страх, тот страх, о котором еще несколько лет назад при обручении ее и Крауса так много и с такой иронией писали газеты: она не может говорить ни о чем другом, как только о том, что Николай II – Ирод, ищущий смерти ее ребенка. Этот патологический страх скоро передался и хору, по терминологии того времени – «овладел массами», и я уверен, что в близящейся революции он сыграл не последнюю роль. Она боялась оставаться одна с Богом, который был в ней, боялась, что без хора не сумеет уберечь Спасителя от подосланных убийц, и страх толкал ее к людям.
Вместе с другими она пела дни напролет, с утра до позднего вечера. Она ни от кого и ничего не таила, и, может быть, поэтому партия ее выглядела бесконечно искренней и в не меньшей степени сумбурной. Она пела о том, что всё в ней меняется, делается другим и что скоро ей суждено стать матерью Бога. Пела, что каждый час она по капле добавляет Господу своей плоти и соков, и тут же – о том, что она – верная эсерка, как и раньше преданная народническим заветам и идеалам. Судьба работы, которую она начала, тоже тревожила ее, она боялась, что без нее всё остановится, а через минуту снова возвращалась к Деве Марии, пела о ней так, что даже нельзя было понять, то ли это ее предшественница, та, по следу которой она идет, вынашивая Спасителя, то ли она сама – Дева Мария.
В этих переходах не было ни медленности, ни постепенности, всё открывалось, распахивалось мгновенно, и никто даже не пытался разобраться в них, найти порядок и строй. Вот она – та, прежняя, палестинская Дева Мария, только в ней и ее прежний страх, и нынешний, сегодняшний, и не поймешь, какого больше. Вернулся ее ужас последних двух тысяч лет, вернулись и зазвучали все те голоса, которые молились и печалились, и плакали, говоря народу о скорых и невиданных бедствиях, и многое, очень многое из того, что они предрекали, сбылось. И вот теперь эти люди, их голоса вопиют, рыдают в ней и не могут остановиться: зачем, зачем? И знала ли она о том, что последует? Она поет так, как будто этот вопрос к ней, к ней одной, и она пытается дать им на него ответ, – но разве только ее спрашивают эти голоса? Разве только к ней они обращены? И она, еще вчера думавшая лишь о том, чтобы спасти своего сына, свою кровиночку, Того, Кто и сейчас растет в ней, вдруг начинает понимать справедливость этих вопросов – и теперь уже сама спешит, торопит Его с ответом.
Она словно понимала, как скоро, как рано он отдалится от нее, пойдет собственной дорогой, и то, что сейчас она успеет Ему сказать, быть может, будет Его важнейшим человеческим опытом. В ней было знание, что, зачав и родив Его, но так и оставшись непорочной, она никогда не сможет сделаться для Него настоящей матерью; ничьей вины здесь нет, но это станет для Него основанием