Кураган прошел к лодкам, надеясь на какое-нибудь чудо. Камлак хоть деревня и маленькая, но рыбаков в ней много — можно попытаться разжиться у них хотя бы рыбой. Но как ее есть и готовить? Да и какое мясо — рыба?
Берег реки пустовал. Рыбаки свою добычу взяли утром, и мокрые сети, развешенные на кольях, еще не обрели своей обычной упругости. Длинный ряд лодок был неприступен — каждая посудина сидела на толстой цепи, пристегнутой амбарным замком к железному крюку, намертво вбитому в скальный берег.
— Как собак на цепь посадили! — невесело рассмеялся Кураган, пнув ногой несколько замков.
Да, перебравшись на тот берег, они бы раза в два сократили свою дорогу! Но разве кого из рыбаков упросишь? Да и бумажных денег ни у кого нет…
Потоптавшись без толку у воды, он вернулся и, присаживаясь к костру, уронил виновато:
— Придется на лошадях через паром…
Он хотел прибавить, что дорога им предстоит трудная, берегом и через урманы, но промолчал: что зря расстраивать женщин!
Вяло и виновато горел тусклый костер, изредка сухо потрескивая не совсем хорошим топливом, с трудом собранным женщинами среди голых и мокрых прибрежных камней. Кураган прислушался, и ему показалось, что От-Эне, живущая в нем, на что-то жалуется людям, рассказывая о своей невеселой жизни под этим холодным даже летом небом, изо всех сил стараясь утешить людей, сидящих вокруг, и дать им новые силы, пожертвовав своими:
— Даже этот плавник, подаренный рекой, кормит меня! А у вас все впереди — вы люди! Все-хорошее и радостное, грустное и печальное — у вас еще впереди! Это я говорю вам, мать огня, ваша От-Эне…
— Новое горе у нас, — сказала Шина тихо, — Кайонок заболел.
Кураган испуганно поднял голову; только этой беды им и не доставало!
— Что с ним?
— Молоко было плохое. И хлеб старый.
Кураган посмотрел в сторону дома, где жил жадина русский, с сердцем плюнул:
— Чтоб тебе сгореть от грозы, вонючий барсук!
Барагаа пришла в Абайскую степь пешком, в лохмотьях, исхудавшая до черноты. Во время одного из ночлегов на берегу Урсула за Теньгой, какие-то люди в русских монашеских чегедеках, вышедшие из соседнего урмана на ее огонь, силой овладели ею, ограбили и увели коня:
— У нас один батыр погубил свою лошадь, твой конь ему подойдет! А ты и пешком дойдешь, молодая…
Целый день после этого кошмара Барагаа отлеживалась в кустах, приходя в себя, пока не почувствовала, что может идти. Подкрепившись зеленью, какая нашлась поблизости, она двинулась берегом на Ело, надеясь добыть там немного мяса или курута, а если повезет, то и коня. Содрав с нее шубу и меховую шапку, разбойники не догадались сдернуть плетеный из кожи пояс, в который с изнанки были пришиты золотые и серебряные монеты-все ее богатство, нажитое за годы замужества.
Ее надежды на доброту и участие людей развеялись сразу же, как дым: в Ело Барагаа приняли за нищенку и гнали от каждого аила, бросая вслед не только обидные, злые, слова, но и дурацкие советы, ни один из которых не мог дать ей кров, накормить и обогреть.
Абайская, а потом и Уймонская степи, о которых так много и часто говорили ей встречные пастухи по пути сюда, к Коксе, оказались сухими, выжженными и почти безлесными на десятки верст. Позднее Барагаа узнала, что последние отары ушли отсюда на крохотные пастбища в горы, спасаясь не столько от бескормицы, сколько от людей, хлынувшись из Терен-Кообы во все стороны Они-то и повытоптали своими конями траву…
Конечно, первые же дожди воскресят эти степи, снова придут сюда стада и отары, но пока что дожди не спешили на выручку людям, обходя Катунский, Бащелакский и Тигирецкий хребты стороной, сбивая в небе большие отары туч у Холзуна и на юге — по предгорьям Ульбинского хребта, где не то что непроходимые, но и непролазные места — аюкечпесы[195]… А зачем скалам да мхам дожди? Дожди нужны людям и скоту!
Так Барагаа добралась до Сугаша, где надеялась отыскать дальних родственников покойного отца. И здесь ей впервые повезло-люди в урочище были непуганые, особой роскоши и сытости не знали, и потому лохмотья пришедшей издалека женщины не очень удивили их. За серебро они охотно продали Барагаа две старых шубы, кое-что из тряпья, несколько полусырых и не выделанных до конца кож, десяток овец, треног и казан для очага. Теперь она могла выбирать себе место и ставить жилище, но сначала надо было найти пастбище для овец. В этих поисках она набрела на нищий пастушеский домик из жердей, крытых корой, а потом повстречалась и с самим хозяином, оказавшимся двоюродным братом отца. Звали его Тадыжек, он был старше Барагаа лет на семь-восемь.
Барагаа даже смутно помнила его — Тадыжек приезжал в родительский аил молодым парнем, когда она была совсем девчонкой. Но сейчас Тадыжек выглядел стариком, прожившим 600 лун, измученным жизнью и болезнями.
У него было десятка два овец, корова и конь, по сравнению с Барагаа настоящий богач! Его аил стоял на удобном месте, но был таким ветхим, что мог завалиться при любом ветре. Хорошие хозяева в таких жилищах не остаются на зиму, а строят новые, а эти, изношенные временем и непогодой, просто бросают.
Трудно сказать, обрадовалась или огорчилась Барагаа, встретившая наконец-то хоть какого-то родственника. Но Тадыжек был неназойлив, почти ни на что не жаловался, и когда она пригласила его к своему костру на чашку чая, согласился не сразу, но пришел с подарком: дырявым и надтреснутым казаном с толстым слоем ржавчины и грязи на дне и стенках. Но и такой подарок женщина приняла с благодарностью — без утвари не проживешь, и так просто ее не купишь. Дырку в казане можно забить деревянными пробками, а грязь и ржавчину отчистить горячей водой с песком или золой.
Тадыжек долго сидел и у ее огня, неторопливо рассказывая историю своей жизни, полной невзгод и бедствий, а потом неожиданно предложил:
— У меня нет жены и детей. Мой аил стар, а у тебя и такого пока нет. Давай построим новый аил вместе?
— Но мы же с тобой родственники! — удивилась Барагаа.
— Родственники дальние. Я — брат твоего отца не по матери, а по отцу. К тому же, не родной брат… Нам можно жить вместе и даже иметь своих детей… Мы не нарушим никаких обычаев.
Барагаа посмотрела на него более внимательно — теперь уже глазами женщины, а не родственницы. Нет, он не стар, он просто измучен жизнью. И, если его хорошо откормить, приодеть и обогреть женским теплом и лаской, от него можно иметь даже детей.
— Не знаю, Тадыжек, — назвала она его по имени, хотя это и осуждалось обычаями. — В наши с тобой годы не об этом надо думать! Да и поздно, наверное, что-то начинать заново…