Рафаэль взглянула на него и с улыбкой заметила, что «Псевдо» — еще большая мистификация, чем предыдущие произведения Ажара. Реакция Гари ничуть не поколебала ее уверенность в правоте своей догадки. Вместо того чтобы признать очевидное, Гари начал отпираться — Рафаэль это огорчило и обидело. Она встала, решив уйти. Гари вдруг обнял ее и спросил, когда они встретятся в следующий раз. На мгновение Рафаэль показалось забавным встречаться с человеком, за которого едва не вышла замуж ее мать, но он так настойчиво отрицал явное, упрямо отказываясь от себя самого и воспринимая происходящее без малейшего чувства юмора, что она решила: между ними ничего не может быть.
Уходя, Рафаэль поинтересовалась, что означает фамилия «Ажид». Гари объяснил, что она созвучна русскому пренебрежительному именованию еврея. Рафаэль восхитило, что ее мать, хотя и не любила говорить о своих корнях, осталась Сюзанной Ажид. По ее словам, один дядя Роже относился к своей фамилии совершенно спокойно. Ей вспомнилось, как еще в детстве она спросила у тети Лилиан, которая возила ее кататься на машине: «А правда, что дедушка — еврей?», и та запретила ей об этом говорить.
Рафаэль интересовали воспоминания Гари о ее деде Александре Ажиде. Когда Гари заявил ей, что он был похож на персонаж фильма Анджея Вайды «Земля обетованная» (в этом фильме прослеживаются антисемитские мотивы), она окончательно поняла, что взаимопонимания между ними быть не может. Ромену не хотелось упускать такую красивую женщину, один вид которой воскрешал в нем столько воспоминаний об ушедшей юности, и он осведомился, какие у нее планы на рождественские праздники. Рафаэль ответила уклончиво и ушла, а на Новый год прислала ему открытку с репродукцией картины Пауля Клее «Посланник осени» — столь прозрачный намек наверняка оскорбил Гари.
Впрочем, если верить «Жизни и смерти Эмиля Ажара», проницательность Рафаэль Бальм{810} его утешила, тем не менее он предпочел бы, чтобы признание исходило не от нее, а от критиков.
Мало того что Ромен был обеспокоен здоровьем Джин Сиберг, а тут еще пришлось заниматься проблемами, связанными с Эмилем Ажаром. По одну сторону баррикады находился Поль Павлович, который, получая свою долю, все-таки считал себя жертвой Гари, потому что полностью от него зависел; по другую сторону — Ромен Гари, вынужденный оставаться в тени, чувствовал себя лишенным заслуженной славы и желал ее вернуть.
Гари обсуждал этот вопрос с Рене Ажидом, со своими врачами Сержем Лейбовичем и Луи Бертанья (последнего он просто забрасывал письмами{811}). Он понимал, что единственным выходом из тупика было бы сознаться в обмане. Но его болезненная фантазия рисовала перед ним самые мрачные картины. Он воображал, что, когда обо всем станет известно, налоговые органы подадут на него в суд, его признают виновным в мошенничестве, в квартиру подложат бомбу, а недруги подстерегут его у входа в парк Ларошфуко и набьют морду{812}. Он не выходил из дома без револьвера в кобуре, который прятал под длинным плащом.
Против вечного беглеца, всегда жаждавшего стать кем-то другим, обернулся созданный им самим персонаж Гари устал в шкуре инкогнито. Когда он предложил Павловичу положить конец мистификации, тот высказался категорически против. Как он объяснит это детям, что ответит жителям Каньяк-дю-Кос, которые назовут его мошенником, как оправдается перед Симоной Галлимар, устроившей его на работу в «Меркюр де Франс»? Как пережить полную потерю известности? В ответ на это Ромен Гари пообещал ничего не разглашать по крайней мере еще год, но предупредил Павловича, что уже не властен над своим творением.
Павлович планировал сам что-нибудь опубликовать под именем Эмиль Ажар, ведь все считали, что это он и есть. Разумеется, Гари и слышать ничего не желал. В Париж приехала Анни Павлович, которую он очень любил, — по ее словам, Поль находился в очень тяжелом состоянии. Впервые Гари не был в состоянии отвечать за свое творение, за свою жизнь, за свой стопроцентно «абсолютный роман». Он перестал быть в полном смысле слова творцом своей судьбы, о чем писал и в «Псевдо»:
Я Эмиль Ажар! — кричал я, бия себя в грудь. — Единственный и неповторимый! Я — не только творец, но и творение своих собственных книг! Я сам себе отец и сын! Я сам себя создал и горд этим! Я настоящий! Я не чья-то шутка! Я не псевдо-псевдоним, я живой человек, который страдает и продолжает писать для того, чтобы страдать еще больше, чтобы дать еще больше себе, миру, человечеству! Когда речь заходит о творчестве, я готов пренебречь даже своими чувствами, своей семьей! Ничто не может быть важнее творчества!{813}
Эта ситуация была невыносимой, Гари начал думать, что если один из них должен уйти, то лучше пусть это будет он. После обеда он иногда ложился на кровать с револьвером во рту.
Тревогу Гари еще больше усугубило уведомление о предстоящем налоговом контроле. Он задавался вопросом, стоит ли сознаваться в том, что его мистификация повлекла за собой некоторые нарушения при заполнении налоговой декларации. Клод Галлимар, который не был посвящен в тайну Эмиля Ажара, попытался успокоить Гари и принял все меры, чтобы с ним не случилось ничего плохого. Бывший начальник службы финансового контроля и главный казначей страны Поль де Комбре, близкий к президенту Франции Жискар д’Эстену, направил к писателю консультанта, чтобы заверить: беспокоиться не о чем. Но Гари, со свойственной ему импульсивностью и подозрительностью, встретил посетителя словами: «Идите вы куда подальше с вашим расследованием! За меня заступается сам Жискар!» После такого унижения инспектор не мог не переменить тон и не пригрозить Гари наказанием. В результате Гари окончательно потерял сон, постоянно повторял, что «он последний идиот», и горстями пил таблетки. Он не мог представить, что его, «Товарища освобождения», будут проверять налоговые службы. Членство в ордене Освобождения имело для Ромена Гари особое значение. Когда де Голль присвоил ему это звание, он перестал быть евреем-иммигрантом, только что получившим французское гражданство, лейтенантишкой, которому мешало продвинуться по службе происхождение. Тогда он перешел Рубикон. А теперь всё, на чем зиждилась его уверенность в себе, было готово рухнуть по причине, казавшейся ему трагической и позорной.
Часть IX
Лицом к сумеркам
Есть кое-что, о чем я должен вам сказать.
Я должен вам сказать, мои юные друзья,
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});