Читать интересную книгу Воровская трилогия - Заур Зугумов

После такого резюме вора и нескольких бесед с нами ментам не оставалось ничего другого, как убрать нас из «тубанара», но ни в коем случае не идти ни на какие уступки. Это давно уже стало почти для всех легавых ГУЛАГа не просто привычкой, а нормой поведения с заключенными. Никогда, ни при каких обстоятельствах не идти ни на какие уступки, пусть даже это было и несправедливо с их стороны, все равно!

Подумайте только, какой маразм! Какое извращенное мышление у этих садистов! Их просят улучшить условия содержания больных, которые умирают пачками, заражая многие тысячи других, в то время как в стране, и в частности, в местах лишения свободы, идет борьба с туберкулезом! Но главное, мы все беремся делать собственными силами, ожидая помощи от босоты со свободы, из-за границы, а они, вместо того чтобы как-то помочь нам исправить положение, наоборот, стараются подальше упрятать этих, как они окрестили нас, баламутов. Вот и садись после этого в тюрьму и, не дай Бог, заболей туберкулезом!

В первых числах сентября 1996 года Руслан цинканул мне, чтобы я был готов к возможной скорой перемене в своей жизни, то бишь к этапу.

«Мусора что-то замышляют против тебя, Заур, имей это в виду, – писал он мне тогда в маляве. – Вот, посылаю тебе пятьдесят грамм черняшки, разделите ее пополам с Колей и приготовьтесь к этапу по уму».

Осетин знал, что говорил. За сутки до этой малявы к нему подъезжала шпана из Средней Азии, которая привезла грев от босоты, и в частности чистый афганский терьяк. Почти весь грев он отправил нам с Колей на «тубанар», тем более что сам никогда не употреблял наркотики.

Капитально затарившись и наведя порядок со «списком» и прочими общаковыми делами, мы стали не в кипеш ждать мусорских «прокладок», и они, как всегда бывало в таких случаях, долго себя ждать не заставили.

Мы знали, что сразу двоих нас на этап не отправят. Не такими уж они были дураками, чтобы оставлять «тубанар» без воровского присмотра. В ночь с десятого на одиннадцатое сентября первого на этап заказали меня. Ну что ж, я давно уже был к этому готов, так что без долгих проводов, прямо с утра погрузив меня и еще нескольких каторжан в «воронок», уже к обеду меня вновь привезли в Бутырку. Но водворили не как обычно – сразу на сборку, а спустили на большой спец, на первый этаж, где находилось несколько камер терапии.

Я предвидел нечто подобное, поэтому заранее отписал ворам маляву и стал ждать. Как только я понял, что меня уводят отдельно от всех, я тусанул малявку одному из мужиков, который ехал со мной, а он уже позже отправил ее по назначению.

У мусоров, с их петушиными понятиями, были основания поступить со мной именно таким образом. Во-первых, я все еще продолжал харкать кровью, и, если посадить меня сразу в общую хату, это могло бы вызвать бурю протеста, которую я сам мог и раздуть (это по их идиотскому мнению). Во-вторых, они все же еще надеялись на то, что один я не буду так настойчив, тем более уже не на Матросской Тишине, а в Бутырке, и воспрепятствую отправке «взрывных» фотографий за рубеж.

А где, как не в башне, в которой когда-то содержался перед смертью сам Емеля Пугачев, менты могли стращать кого-то? Да, да, в одной из камер Пугачевской башни, я нисколько не оговорился, есть в Бутырке и такая. Вот только я не был уверен, как это было со мной в бакинской тюрьме Баилово, когда я сидел в той камере, откуда дал деру Сталин, в том, что я чалился именно в том самом каземате, в котором пару веков тому назад ждал казни известный российский бунтовщик.

Продержав меня трое суток на первом этаже «большого спеца», на терапии и несколько раз выводя на допросы, менты, убедившись в том, что разговаривать со мной на эту тему бесполезно, решили спрятать меня в башню к сифилитикам. Тогда в камерах башни содержали именно таких больных. О том, чтобы применить ко мне допросы с пристрастием, не могло быть и речи, потому что я еле держался на ногах. Добиваясь вместе с единомышленниками справедливости, я еще как-то не обращал особого внимания на интенсивно протекающий процесс, но, оставшись один на один со всеми свалившимися на меня проблемами, почувствовал это и немного сник. Чахотка меня буквально съедала, и, если бы не воровской долг, связанный с обязанностью положенца, кто знает, может быть, я и не освободился бы в тот раз из заключения, а помер бы там…

Глава 7

Прежде чем продолжить свое повествование, мне бы хотелось вкратце описать расположение корпусов Бутырского централа, где на этот раз мне пришлось провести около двух лет. Хотя об этом мрачном каземате и было написано немало, но писали в основном те, кто там проработал не один десяток лет; я же хочу показать тюрьму такой, какой она виделась тогда моими глазами.

Если войти в тюрьму с главного входа, то на первом этаже в вестибюле находилось множество «камер-сборок» и «боксиков», маленькая санчасть, где проверяли вновь прибывших на педикулез и чесотку, и рядом кабинет «игры на фортепиано» вместе с фотоателье. Чуть дальше по коридору за решетчатым заграждением находилось чуть больше двадцати камер «малого спеца», а еще дальше – тюремная кухня.

Три этажа, находившиеся слева от входа, назывались пятым корпусом, три этажа справа – шестым, исключая малый «спец» на первом этаже.

Соединялись два эти здания на третьем этаже большим корпусом «аппендицита» вместе с его «малым спецом», а на втором этаже – «шестым коридором». Напротив 164-А камеры «аппендицита» находилась дверь, ведущая на «большой спец», который занимал три полных этажа.

Посредине тюремного дворика стоял большой корпус тюремной санчасти. Очутившись на территории тюрьмы, но не входя в здание, а обогнув его с правой стороны по дороге, метров через триста попадаешь в «Кошкин дом». Это – один из относительно новых корпусов Бутырки, выстроенный в 80-х годах, к тому же в пять этажей. Без этого нового корпуса в Бутырке было 434 камеры.

Будни у каторжан этого острога изо дня в день протекали следующим образом: подъем в 6:00; две проверки в течение суток – в 8:00 и в 20:00, проходившие, как правило, в коридоре корпусов из-за непомерного (в три и больше раз) количества людей, находящихся в камерах; трехразовое питание, которому не позавидовали бы даже уличные собаки; прогулка продолжительностью в час на крыше тюрьмы, где и находились все прогулочные дворики. Каждый из четырех углов тюрьмы венчала башня, одна из которых была Пугачевской, куда меня и упрятали легавые через несколько дней после прибытия.

В отличие от всей тюрьмы, от любых ее корпусов и камер башня была единственным местом, где не было ни «кабуров», ни «дорог». То же самое было и в башне левого крыла Бутырки, где содержались одни менты.

Мусорские камеры были весьма просторны, но эти легавые, по всей видимости, здорово проштрафились, потому что я даже врагу своему не пожелал бы таких условий содержания, которые были в этом Богом проклятом месте.

Я думал, что удивить меня вычурностью или новизной проекта какой-либо камеры любого из острогов ГУЛАГа уже практически невозможно, но, как показало время, здорово ошибался. Представьте себе треугольное помещение, чем-то напоминающее кусочек от маленького пирога. Когда меня завели в эту конусообразную каморку, мне было не до удивления. Я немедленно завалился на подвесные нары, которые, как я успел тут же отметить по многолетней привычке, были уже давно отстегнуты, и вырубился на некоторое время, так скверно я себя чувствовал. Но к вечеру немного пришел в себя и, лежа, почти не шевелясь, чтобы не спровоцировать кашель, огляделся, насколько хватало взгляда.

В первую очередь я обратил внимание на стены – они не были ни оштукатурены, ни покрыты «шубой», как в обычных камерах или карцерах. Если бы не многолетняя привычка постоянного пребывания в полутемных помещениях, я ни за что не смог бы разглядеть кладку из камней разных размеров, абсолютно голую и даже в некоторых местах покрытую от сырости плесенью. В длину этот склеп был чуть более трех метров.

Позже, когда я уже немного ожил, подошел к дверям, над которыми тускло мерцала маленькая лампочка, и раскинул руки. Кончики моих пальцев как раз доставали до противоположных стен.

Что касалось другого конца камеры, то, сделав три шага от дверей, я уже натыкался на узкий треугольник, образованный двумя стенами толщиной в ладонь. Но это происходило лишь в том случае, если бы я протянул руку, потому что в этом углу стояла маленькая параша, а чуть выше нее – крошечное оконце, зарешеченное прутьями толщиной в большой палец.

Относительно нар я действительно не ошибся. В этой камере, судя по всему, давно уже никто не сидел, потому что, не говоря уже о петлях, даже цепи, на которых они висели, были изъедены ржавчиной, а низенький потолок, что называется, давил на психику узника.

Когда наступала ночь, когда возвращался день, оставалось только гадать, потому что я объявил голодовку и пищу мне не приносили. А только по тому, когда доставляется пища, можно узнать, какое время суток на дворе. В тюрьме, как бы это парадоксально ни звучало, почти всегда точно соблюдают время кормежки заключенных.