…Константин Ротов. Много лет назад меня попросили написать для одного журнала очерк о его творчестве. Я написал. Желая дать представление об изяществе, артистизме, обаянии творчества Ротова, я назвал его Моцартом от карикатуры, подчеркнув, как легко, вдохновенно, без видимого напряжения, по-моцартовски Ротов создает свои замечательные работы. Потом, по естественной ассоциации, вспомнив бессмертную «маленькую трагедию» Пушкина «Моцарт и Сальери», добавил, что между нами, коллегами и товарищами Ротова, не было ни одного «Сальери», завистника и недоброжелателя. Мы все слишком любили Костю Ротова, доброго, веселого, общительного, порядочного. И искренно восхищались его талантом. Но я ошибся — жизнь показала, что там, где творит Моцарт, неизбежно появляется и Сальери. Впрочем, об этом позже.
Я с детства любил карикатуры, всегда с интересом рассматривал их в сатирических журналах. И от моего внимания не ускользнул маленький рисунок, напечатанный летом 1917 года в петроградском сатирическом журнале «Бич». Рисуночек изображал летучий уличный митинг и поразил меня необычайной живостью и выразительностью человеческих фигурок, очерченных точным уверенным контуром. Была указана фамилия художника — К. Ротов. Еще раз рассмотрев рисунок, я вырезал его из журнала и приобщил к своему собранию карикатур. Так началось мое, пока еще заочное, знакомство с Константином Павловичем. Я не знал, что понравившийся мне рисуночек в «Биче» был первой его карикатурой, появившейся в печати. Ротову было тогда 15 лет.
Личная наша встреча произошла значительно позже — пять лет спустя. Мы уже были оба профессионалами-карикатуристами, печатались в «Крокодиле», «Прожекторе», других сатирических журналах, рядом с такими мастерами, как Моор, Черемных, Малютин, Ганф, Кукрыниксы и другими. Но даже на фоне такого созвездия талантов искрилось и восхищало изумительное дарование Ротова.
Оно расцветало от рисунка к рисунку, покоряя неистощимой изобретательностью художника, щедростью его веселой и озорной фантазии, совершенно необыкновенной способностью подмечать смешные детали и черточки в выражении лиц, поведении, манерах, жестах, одежде людей. Впрочем, Ротов умел видеть смешное не только в людях. С неподражаемым юмором и находчивостью изображал он животных, насекомых, предметы, здания, деревья — все, что привлекало его внимательный, зоркий, улыбчивый взгляд. Я не знаю художника, который был бы равен Ротову в богатстве юмористической выдумки и в умении придать ей изящную, отточенную, я не боюсь сказать, виртуозную графическую форму. Работал он всегда со страстью, не зная усталости и скуки, по-детски простодушно радуясь тому, что выходило из-под его карандаша, сам первый сердечно и заразительно смеясь своим рисункам.
Ему весело работалось. И весело было смотреть на его работу. Удивительный природный вкус и художественный такт уберегали Ротова от чрезмерного сатирического пересола или пережима, которые подчас вредят работам и очень талантливых художников. Ротов никогда не уродовал людей, не окарикатуривал их до кретиноподобного обличья, а очень точно, с неопровержимой и веселой наблюдательностью подчеркивал и как бы брал под увеличительное стекло их смешные стороны. Наблюдательность и зрительная память его были изумительны. Ротову достаточно было внимательно поглядеть на любой предмет, чтобы безошибочно перенести его потом в рисунок и притом не натуралистически копируя, а в забавном стилизованном обобщении. Ему было в высокой степени свойственно острое чувство современности, и поэтому в ротовских рисунках так щедро рассыпаны приметы времени, что придает им своеобразную юмористическую «документальность».
Вернемся, однако, к теме «Моцарта и Сальери», к теме злобной зависти усердного, но заурядного ремесленника от искусства, «поверяющего алгеброй гармонию», к окрыленному, вдохновенному таланту. Вспомните у Пушкина вопль возмущенного Сальери: «Где ж правота, когда священный дар… озаряет голову безумца, гуляки праздного?…»
Для Сальери нашего времени не было необходимости собственноручно вливать яд в стакан с вином. Они заменили яд листком бумаги, на котором писали «куда следует» или «там, где следует» устно давали показания о враждебной деятельности «Моцарта» как врага народа.
Ротов был арестован в конце 30-х годов. Он провел в лагерях и ссылке около двадцати лет. Его оклеветал коллега, тоже художник-карикатурист, кстати сказать, тоже попавший под тяжелое колесо зловещей 58-й статьи, по которой, как «враг народа», был осужден ни в чем не повинный Ротов. Впоследствии этот злополучный «Сальери» покаялся, в прямом смысле слова валялся в ногах у Ротова, просил прощения. И добрейший Костя Ротов его простил.
Судьба была относительно милосердна к Константину Павловичу — он выжил в лагерях, вернулся в Москву к родным и близким. Он вернулся к любимой работе, причем оказалось, что за пережитые тяжелые годы нисколько не потускнел, ни в малейшей степени не потерял в силе, блеске и обаянии замечательный ротовский талант. Разумеется, годы, проведенные в лагерях, не могли не отразиться на его здоровье, и он безвременно ушел из жизни.
Среди зарубежных коллег подлинная дружба сложилась у меня с двумя замечательными художниками — с французом Жаном Эффелем и датчанином Херлуфом Бидструпом. Сначала расскажу о Бидструпе.
Разглядывая уморительные комические серии Бидструпа, его юмористические жанровые рисунки, я уверен, не удержится от хохота самый мрачный человек. А самого Бидструпа за много лет знакомства я не видел громко смеющимся, ему свойственна была только очень сдержанная, чуть-чуть ироническая улыбка. Я думаю, тут не могло не сказаться то, что всемирно прославленному датскому карикатуристу труднее всего и не очень весело жилось именно в Дании, его родной стране. Трудно поверить, но именно в Дании Херлуф был окружен холодным недоброжелательством, почти бойкотом со стороны влиятельных общественных кругов. Впрочем, не удивительно — он был членом коммунистической партии Дании, его карикатуры, острые и меткие, изо дня в день печатались на страницах органа компартии Дании газеты «Ланд ог фольк». Удивительно другое — определенное отчуждение Бидструп испытывал и со стороны партийного руководства. Не берусь судить, что служило причиной таких взаимоотношений, возможно — жесткая принципиальность Бидструпа, его непримиримость ко всяческим компромиссам и политическому лавированию, которые он иногда усматривал в позиции газеты.
Зато как хорошо и тепло чувствовал он себя, приезжая в Советский Союз, всегда окруженный здесь самым искренним вниманием и почетом. Альбомы его карикатур раскупались мгновенно. В магазине иностранной литературы в Москве пришлось даже вывесить лаконичный, но не слишком грамотный плакат: «Бидструпа в продаже нет!» Я как-то в одном своем очерке о Бидструпе написал, что в этом курьезном плакате есть некоторое символическое звучание — Бидструп действительно не продажен. Ведь в Копенгагене ему не раз предлагали бросить свою «Ланд ог фольк» и перейти на несравненно более выгодных условиях в одну из крупных буржуазных газет. Все такие предложения он решительно отвергал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});