Были и возражения. Сводились они к следующему: несколько однообразен штрих. Подчас несколько схематично разрешаются Ефимовым темы, иногда художественно не дорабатывает свои рисунки.
Когда время подошло к резолюции, вынесли ее единогласно:
Приветствовать нашего Бориса Ефимова как графика и рисовальщика, как заслуженного газетчика, как борца, который в совершенстве владеет своим оружием.
Секретарь Д. Моор
(«Советское искусство», 2 марта 1937)
Кто, кроме Моора, додумался бы обычную, по существу, рецензию на вышедший из печати альбом карикатур облечь в такую экстравагантную и, к слову сказать, весьма доходчивую и убедительную форму?
И таким он был во всем — непредсказуемым, склонным к причудам и неожиданным замыслам, начиная от того, что завел дома ручного ворона, которого научил разговаривать, как попугая, и вплоть до того, что неожиданно забросил политическую тематику и целиком посвятил свое творчество антирелигиозной пропаганде. Он затеял и успешно осуществил издание сатирического журнала «Безбожник у станка», на страницах которого из номера в номер фигурировали его карикатуры на небожителей главных религиозных конфессий. Это, прежде всего, православный Бог-Отец — тучный старик с окладистой седой бородой и нимбом вокруг лысой головы. Неизменно рядом с ним его возлюбленный Сын Христос, трактованный как утонченный интеллигент в пенсне. Тут же — носатый и чернобородый Аллах в чалме и иудейский Иегова, почему-то одноглазый (единственный глаз у него, как у мифического древнегреческого Полифема, посреди лба). Божественная четверка неизменно фигурировала почти в каждом номере «Безбожника», а также на рекламных плакатах и календарях, издаваемых журналом. Это было довольно забавно и смешно, но нельзя забывать, что в то же время разрушались и сносились великолепные старинные церкви, мечети, синагоги, а священнослужители отправлялись в «места не столь отдаленные» или расстреливались. Оскорблялись чувства миллионов верующих людей, уничтожалось духовное и культурное наследие народа. Думаю, однако, что Дмитрия Моора это мало тревожило и смущало — разве он не сказал сам о себе: «Я — большевик»…
В быту Моор отличался поистине спартанским безразличием к жизненным благам и неудобствам. Летом он носил простой полотняный китель — «толстовку», зимой ходил в суконной куртке-френче и неизменном крестьянском кожухе, раскрытом на могучей груди, в высокой казачьей папахе. В зубах его обычно дымилась душистая «козья ножка» огромных размеров.
К сожалению, здоровье этого крепко сшитого коренастого человека слишком рано стало сдавать. Начало пошаливать сердце, появилась одышка. Его своеобразный, почти беззвучный, но всегда заразительный смех все чаще переходил в тяжелый мучительный кашель. Однако творческий дух Моора не терял своей окрыленности. Художник продолжал работать жадно, увлеченно, молодо. Он не ограничивался сатирической тематикой, а ставил себе новые, на первый взгляд неожиданные, художественные задачи.
В один из осенних дней сорок пятого года у меня зазвонил телефон.
— Это вы, Борис? Говорит Моор. Приходите ко мне, хочу вам кое-что показать.
Это «кое-что» оказалось серией иллюстраций к «Слову о полку Игореве».
Я был поражен силой и выразительностью замечательных рисунков. Совершенно неожиданным было и их цветовое решение — белые с золотом. Я разглядывал их, как зачарованный.
— Потрясающе, Дмитрий Стахиевич… — только и мог я выговорить.
— Ну, не спешите потрясаться. Подождите. Скоро покажу вам «Руслана и Людмилу».
Недолго посидев, я стал прощаться.
— Всего доброго, Дмитрий Стахиевич. Через неделю улетаю на Нюрнбергский процесс.
— Улетаете в Нюрнберг? Я вам завидую, хотел бы я поглядеть, как выглядят эти мерзавцы на скамье подсудимых.
Но последнюю свою работу — иллюстрации к поэме «Руслан и Людмила» Моору не суждено было закончить. Мужественно сопротивляясь жестокой болезни, работая до самого последнего дня, он ушел из жизни всего шестидесяти трех лет от роду в 1946 году, успев увидеть великую победу советского народа над фашизмом, в которую он внес свою долю оружием сатирика.
…Ни в своей преданности революционному искусству, ни в своей верности большевистским принципам неотделимы друг от друга Дмитрий Моор и Михаил Черемных. Характерна такая подробность: известно, что до революции «главные часы» в государстве — куранты на Спасской башне Кремля вызванивали мелодию гимна «Боже, царя храни». Естественно, что это никак не могло устроить пришедших к власти большевиков. И Ленин, глава «рабоче-крестьянского» правительства дает указание перестроить часы на мелодию «Интернационала». Музыкально-идеологическую процедуру осуществляет старый чудаковатый часовщик. Так изображен этот эпизод в пьесе Николая Погодина «Кремлевские куранты», прошедшей, пожалуй, по всем театрам страны.
В действительности было совсем не так. Кремлевские куранты научил играть «Интернационал» отнюдь не старый часовщик, а молодой художник-карикатурист по фамилии Черемных. Он отлично справился со своей задачей, хотя все его познания в музыкальной инструментовке сводились к тому, что он неплохо играл на гитаре. Но такова была характерная черта этого талантливого самородка, что он решительно и смело брался за любое дело, которое вызывало у него интерес. Таким он был и в быту, и в искусстве. Во всем его выручала удивительная природная смекалка, находчивость и, как говорится, «золотые руки».
Все в нем, начиная от характерной «сибиряцкой» фамилии (он родился в Томске в многодетной семье отставного военного), до неторопливой солидной поступи, было кряжистое, крепкое, если можно так сказать, медвежатистое, под стать и звали его — Михал Михалыч.
Как-то, будучи в гостях у Черемныха и его милой супруги Нины Александровны, я обратился к нему:
— Михал Михалыч! На днях я смотрел во МХАТе «Кремлевские куранты». Там по просьбе Ленина часы на Спасской башне настраивает на музыку «Интернационала» какой-то старый часовщик. Но говорят, что это сделали вы. А как на самом деле?
Черемных рассмеялся.
— Откуда взялся часовщик, я не знаю, это надо спросить у Погодина. А дело было так. В восемнадцатом году я жил на квартире у своего хорошего знакомого Виноградова, работавшего в аппарате Совнаркома. Будучи на докладе у Ленина, он услышал пожелание Владимира Ильича настроить часы Спасской башни на мелодию «Интернационала». За эту настройку какая-то иностранная фирма заломила огромную сумму. Виноградов, не раз слушавший, как я играю на гитаре и, видимо, уверовавший в мои музыкальные способности, спросил: «Миша, вы не смогли бы настроить часы?» — «Смогу», — ответил я решительно. Это оказалось непросто, но я справился. Вот и все.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});