Читать интересную книгу Непрямое говорение - Людмила Гоготишвили

Ноэматический смысл сам по себе не может восприниматься человеком абсолютно – фактически он при не ложном взоре «отчуждающе странен» – неполон, неотчетлив, небуквален, размыт и т. д., и только «единственно потому, что в основании человеческого бытия приоткрывается Ничто», эта отчуждающая странность сущего «способна захватить нас в полной мере», и то – потому, что пробуждает и вызывает в нас «удивление» своей странной, ранее неосознаваемой неполнотой. «Только на основе удивления – т. е. открытости Ничто – возникает вопрос „почему?“. Только благодаря возможности „почему?“ как такового мы способны спрашивать определенным образом об основаниях и обосновывать». Жизнь внутри одного только ноэматического смысла (интерпретируем) – бесследное скольжение по поверхности смысловых глубин, сплошь тонально-ноэтических.

Экскурс 5 Экспрессивная теория Г. Шпета как версия «аналитической феноменологии»

§ 1. Аргументация Шпета. Шпет выделяет восемь моментов понимания слова: «Услышав произнесенное N слово, – пишет Шпет, – независимо от того, видим мы N или нет, осязаем его или нет, мы умеем воспринятый звук отличить, (1) как голос человека – от других природных звуков… (2) как голос N– от голоса других людей… (3) как знак особого психофизического (естественного) состояния N… Все это – функции слова естественные, природные, в противоположность социальным, культурным. До сих пор слово еще ничего не сообщает <а значит и смыслом не является); сам N есть для нас «животное», а не член, in potentia или in actu сознаваемого, общежительного единства. Далее (само собою разумеется, что эта последовательность не воспроизводит временного эмпирического ряда в развитии и углублении восприятия), – мы воспринимаем слово как явление не только природы, но также как факт и «вещь» мира культурно-социального. Мы воспринимаем, следовательно, слово (4) как признак наличности культуры и принадлежности N к какому-то менее или более узко сознаваемому кругу человеческой культуры и человеческого общежития, связанного единством языка. Если оказывается, что язык нам знаком, каковая знакомость также непосредственно сознается, то мы его (5) узнаём как более или менее или совершенно определенный язык, узнаём фонетические, лексические и семасиологические особенности языка, и (6) в то же время понимаем слышимое слово, т. е. улавливаем его смысл (только в шестом моменте вводятся смысл и сообщение), различая вместе с тем сообщаемое по его качеству простого сообщения, приказания, вопроса и т. п., т. е. вставляем слово в некоторый нам известный и нами понимаемый смысловой и логический номинативный (называющий вещи, лица, свойства, действия, отношения) контекст. Если кроме того мы достаточно образованны, т. е. находимся на соответствующей ступени культурного развития, мы (7) воспринимаем и, воспринимая, различаем условно установленные на данной ступени культуры формы слова в тесном смысле морфологические («морфемы»), синтаксические («синтагмы») и этимологические (точнее, словопроизводственные)… ».

«Экспрессия» [423] относится Шпетом к последнему, восьмому моменту и оценивается как особо отстоящая от других моментов понимания: «Особняком стоит еще один момент восприятия слова, хотя и предполагающий восприятие слова в порядке культурно-социальном, т. е. предполагающий понимание слова тем не менее как факт естественный, сам лежащий в основе человеческого (и животного) общения. Это есть (8) различение того эмоционального тона, которым сопровождается у N передача понимаемого нами осмысленного содержания „сообщения“. Мы имеем дело с чувственным <т. е. не осмысленным, не смысловым) впечатлением (Eindruck) в противоположность осмысленному выражению (Ausdruck), с со-чувством с нашей стороны в противоположность со-мышлению. Тут имеет место «понимание» совсем особого рода – понимание в основе своей без понимания, – симпатическое понимание. Здесь восприятие направлено на самое личность N, на его темперамент и характер, в отличие от характера и темперамента других людей, и на данное его эмоциональное состояние, в отличие от других его прошлых или вообще возможных состояний. Это есть восприятие личности N, или персонное восприятие и понимание. Оно стоит особняком, носит природный характер и возвращает нас к (3) <т. е. к «(3) как знаку особого психофизического (естественного) состояния N», в котором «сам N есть для нас „животное“, а не член, in potentia или in actu сознаваемого, общежительного единства»). Только теперь восприятие эмоционального состояния N связывается нами не просто с психофизическим состоянием N, а с психофизическим состоянием, так или иначе приуроченным нами к его личному пониманию того, что он сообщает, и его личному отношению к сообщаемому, мыслимому, называемому, к экспрессии, которую он «вкладывал» в выражение своей мысли».

Исключаемую из «смысла» экспрессивность слова Шпет мыслил широко: сюда относились кроме тона и другие явления, например, представления, волнения, желания, симпатии, антипатии, т. е. – переведем на гуссерлев язык – ноэсы душевных и волевых актов, ноэсы актов аксиологических и оценочных, фактически – все ноэсы и ноэтика в целом (см. в тексте статьи). Все ноэсы – «личные», «субъективные», общий смысл – только в семантизованном составе. Фиксируя в последнем фрагменте работы теоретическое обоснование экспрессивной теории, Шпет начинает тему с тех «"представлений", которыми N сопровождает свое сообщение». Это, по Шпету, его личные, персональные переживания, его личная реакция на сообщаемое. «Сообщая нам нечто, он вольно или невольно „передает“ нам также свое отношение к сообщаемому, свои волнения по поводу его, желания, симпатии и антипатии <акцент и здесь ставится на субъективном характере). Все эти его переживания в большей мере, чем через слово, передаются нам через его жестикуляцию, мимику, эмотивную возбужденность».

§ 2. Шпет, Боратынский, смысл и экспрессия. В надежде на контрастную показательность иллюстрации посмотрим на шпетовскую теорию экспрессии как не входящей в смысл высказывания «в действии» – на шпетовскую интерпретацию стихотворения Боратынского. Шпет: «Величайшая углубленность интуиции разума – не в том, что они якобы доставляют нас в „новый“ запредельный мир, а в том, что, проникнув через все нагромождение оптических, логических, чувственных и нечувственных форм, они прямо ставят нас перед самой реальной действительностью… Боратынский написал:

Старательно мы наблюдаем свет,

Старательно людей мы наблюдаем

И чудеса постигнуть успеваем [424] —

Какой же плод науки долгих лет?

Что, наконец, подсмотрят очи зорки?

Что, наконец, поймет надменный ум

На высоте всех опытов и дум?

Что? Точный смысл народной поговорки.

Как странно, что эта мысль облечена в пессимистическое выражение] Как будто здесь не указано на постижение величайшего из уповаемых чудес! И не это ли надменность ума – считать такой результат не стоящим усилий наблюдения зорких очей, опытов и дум?».

Этот мимоходом и вскользь произведенный анализ стихотворения Боратынского несколько противоречит здесь же излагаемой теории экспрессивности. «Пессимистическое выражение» – разве это не экспрессия стиха и разве ее, следовательно, не надо изымать из смысла? Дело даже не в том – хотя, конечно, и в этом тоже, – что Шпет скорее всего ошибается, считая, что смысл стихотворения облачен в «пессимистическое» выражение (во всяком случае Боратынский вряд ли имел в виду что-либо похожее на то, что содержится в известном афоризме Витгенштейна: «5 долинах глупости для философа произрастает больше травы, чем на голых вершинах ума»); дело в том, можно ли, как предлагает теория Шпета, полагать, что этот привоображенный «пессимизм» (или скорее всего иная присутствующая в стихотворении «экспрессия») не влияет на смысл стихов, не составляет его неотмысливаемого компонента. Действительно ли этот «пессимизм» или другая экспрессия не относится к смыслу стихотворения, не – что в теории Шпета то же самое – «сообщается»? Ведь если даже принять, что здесь – именно пессимистическая тональность, то и тогда при изъятии экспрессии смысл стихов существенно сместится – в сторону, условно, «танталовой тщетности» всех опытов и дум.

То, что именно такого экспрессивного тона в стихотворении совсем нет и что Шпет привнес пессимизм от себя (что, кстати сказать, входит в противоречие с той шпетовской идеей, в доказательство которой и приводится это стихотворение), никак дела не меняет: в этих стихах есть другая «пропущенная» Шпетом, но также влияющая, с нашей точки зрения, на смысл сообщения «экспрессия». О точной формулировке этого мнения-экспрессии говорить трудно, но уж если искать в предложенном Шпетом поле, то здесь можно усмотреть не пессимизм надменного индивидуального ума, а скорее «оптимизм». Приблизительно: в антиномической игре «народная поговорка – надменный индивидуальный ум» здесь выражена оптимистическая самоирония последнего над своими притязаниями мнить себя высшей формой познания.