Читать интересную книгу Тернистый путь - Леонид Ленч

— Я не справилась в магазине. Это моя ошибка, Алексей Аполлонович. Признаю, в порядке самокритики.

— А мы сейчас сами узнаем. На обратной стороне должно быть написано.

И с той же милой улыбкой, освещавшей приятным сиянием его симпатичное лицо, Алексей Аполлонович обратился к богатырю-экономисту:

— Переверните-ка его, так сказать, вверх тормашками, товарищ Кастырин!

Поднатужась, тяжелоатлет перевернул буйвола

Надев очки, управляющий сбытовой конторой наклонился и стал рассматривать тыльную часть преподнесенного ему чернильного прибора.

Рассматривал он ее долго (у Кастырина даже руки затекли), а когда наконец выпрямился, то все увидели, что лицо Алексея Аполлоновича уже не освещает милая улыбка, наоборот, лицо Алексея Аполлоновича было перекошено гримасой гнева и отвращения.

— При чем здесь, собственно, я! — овладев собой, наконец вымолвил управляющий сбытовой конторой. — Здесь имеется надпись насчет любви и уважения, но она относится к вам, товарищ Кокушев, а не ко мне. И даже подписи сотрудников поставлены. Какая-то Нина Зайчонок, какой-то Семен Плинтус!.. У нас в конторе даже и сотрудников нет таких!.. Считаю подобное отношение неуважением. И даже оскорблением!

Он замолчал и стал обиженно сопеть. Василий Павлович и Агнесса Евгеньевна обратили на Кокушева испепеляющие взоры. «Оборотистый мужик» в совершенной растерянности развел руками.

— У меня это была память от Кустпромснаба! Но, ей-богу, я понятия не имел! Даже и не предполагал, что они, дураки, на буйволе расписывались! Да и зачем туда заглядывать! Алексей Аполлонович, вы не волнуйтесь, подписи можно стереть. Отдам в граверную мастерскую — и порядок!

— Нет-с! — сказал оскорбленный до глубины души новорожденный. — И вообще… пора кончать с этим, подхалимством Да, да, дорогие товарищи, будем называть вещи своим именем. И вообще я вижу, что подбор кадров в вашей конторе… то есть в нашей конторе, так сказать, оставляет желать…

И пошел, и пошел! Скандал!

ОРГАНИЗОВАННАЯ ЛЮСЯ

Я люблю приходить в театр загодя, люблю до начала спектакля погулять по фойе — посмотреть на публику, полюбоваться мужественно-вдохновенными физиономиями артистов и прелестными выразительными лицами артисток на фотографиях, развешанных по стенам, люблю посидеть в буфете за бутылкой лимонада.

Так все было и на этот раз. Я приехал в театр на премьеру современной комедии из колхозной жизни за полчаса до начала спектакля. Мы с женой погуляли по фойе, посидели в буфете — от лимонада воздержались, заменив его горячим чаем, и проследовали в партер.

Комедия оказалась не бог весть какая, но веселая и жизненная по образам и характерам ее героев. Автор, увы, не «поставил новую веху», не «открыл новые горизонты», но зато было видно, что он хорошо знает и любит тех людей, о которых он рассказал в своей незамысловатой пьесе.

В зрительном зале много и хорошо смеялись, а громче и веселее всех — так во всяком случае показалось мне! — смеялась моя соседка слева.

Это была девушка лет девятнадцати, очень миленькая, с большими серыми наивными глазами на бледном личике потомственной горожанки. Одета она была просто, но со вкусом: гладкий черный джемпер и узкая, тоже черная юбка. Рядом с ней сидела пожилая женщина с таким же бледным, приятным, интеллигентным лицом — ее мама. Когда моя соседка смеялась слишком громко и заразительно, мама, делая большие глаза, укоризненно шептала ей:

— Люся, побойся бога!..

И Люся — тоже шепотом — отвечала ей:

— Но ведь смешно же, мама! Я не могу удержаться!

Во втором антракте мы разговорились и познакомились.

Люся оказалась студенткой одного из московских индустриальных институтов. В институт попала прямо со школьной скамьи. Тут в разговор вступила мама, и выяснилось, что Люсин папа профессор и крупный специалист как раз по тому разделу техники, каковому решила посвятить себя Люся. Но Люся сказала, что, вообще-то говоря, она мечтает об артистической карьере, но папа против. Почему? Папа считает, что в артистки должны идти те, у кого есть большой талант, а к Люсиным возможностям он относится скептически.

Нравится ли ей пьеса? Очень! Она смешная!

А что в ней смешного? С очаровательной непосредственностью Люся объяснила, что кажется ей лично смешным в пьесе. В ее рассуждениях было много наивного, но эта наивность искупалась свежестью и искренностью ее чувства.

— Она очень жизненная, эта комедия! — наставительно сказала Люся.

— Вы знаете колхозную жизнь? — спросил я.

— Я была в колхозе!

— Долго?

— Три дня. Наш курс посылали на картошку. Очень было интересно! Но на третий день мама прискакала туда на такси и привезла справку, что у меня гланды и мне надо делать операцию. И в общем, картошку убрали без меня, а гланды вырезали тоже не мне!

Люсина мама сделала «большие глаза» и сказала:

— Люся! Побойся бога!..

…Месяца четыре спустя я попал на конференцию зрителей, созванную одним учреждением из сферы искусства для обсуждения нескольких современных комедий, в том числе и той, которая так понравилась нам с Люсей.

В ожидании начала конференции ее участники чинно циркулировали по фойе. Все выглядело весьма благопристойно. Это благолепие несколько нарушала эффектная ненатуральная блондинка гренадерского роста с темным пушком на верхней губе. Ее темпераментная активность била ключом. Она металась по фойе из угла в угол так стремительно, словно ее толкала невидимая пружина. Здесь она пожимала руки одному, тут обнимала другую, там что-то нашептывала на ухо третьему. В ее черных навыкате глазах сверкала бешеная энергия, щеки рдели румянцем. Она была как божия гроза — да простит меня Пушкин.

Наверное, вы знаете ее, но не больше, чем знаю ее и я. Она постоянный посетитель театральных премьер и видный деятель кулуарной театральной политики. Она искренне убеждена, что именно здесь, в фойе и в буфете, она и ей подобные вершат настоящий суд и дают настоящую оценку. Общественно она существует там, где в силу тех или иных причин создается некий вакуум, некая пустота, каковую она и заполняет своими пышными, но очень уж проворными телесами.

Я не могу вспомнить ее имя и отчество. Нечто сложное. Вроде Семирамиды Изумрудовны.

Наконец, конференция началась. Семирамида, конечно, сидела в президиуме.

Выступления были разные — дельные и бессодержательные, интересные и скучные. И вдруг я вздрогнул: на трибуне появилась… Люся. Она оглядела зал весьма независимым взором, мило улыбнулась кому-то, открыла хорошенький ротик, и я… не поверил своим ушам! Боже мой, как ругала Люся ту самую комедию из колхозной жизни, которую мы вместе смотрели в театре всего лишь четыре месяца тому назад.

Оказалось, что комедия не смешная. Совершенно не смешная! Бедная Люся, которой так хотелось посмеяться в тот вечер, ушла домой из театра совершенно разочарованная. Ей было ужасно обидно, потому что… — тут Люся обаятельно улыбнулась в зал, — потому что билет она купила на свои кровные деньги — из стипендии. А какие у студентки деньги — сами понимаете! Пьеса не жизненная, совершенно не жизненная, ни одного живого типа! Разве в ней показан колхоз?! Нет, это совершенно не колхоз, уж она-то, Люся, знает, что такое колхоз!

Я едва сдержался, чтобы не крикнуть с места: «Люся, побойся бога!»

А Люся продолжала шпынять драматурга с той же очаровательной грацией. Ох уж эти драматурги! Как сказал Гоголь: «С кого они портреты пишут? Где разговоры эти слышат?..»

— Это сказал Фамусов, и у Грибоедова, а не у Гоголя! — поправил кто-то Люсю из зала.

— А какая разница! — отпарировала Люся. — Возможно, что это сказал не Гоголь, а Грибоедов, но что меняется? Все равно комедии, которая нам нужна, нет! Напишите же ее! — обратилась ЛюСя к президиуму, эффектным, умоляющим жестом протянув руки к сцене. — Мы, организованные зрители, будем вам так благодарны за это!

Она еще раз обаятельно улыбнулась в зал и под сдержанные аплодисменты сошла с трибуны.

Я сидел на своем месте потрясенный до глубины души. Откуда у нее, у Люси, это лицемерие, это грациозное бесстыдство?! Ох, прав, кажется, был Люсин папа, когда не пустил ее «в артистки». Ведь на трибуне она играла по всем законам дурного театрального штампа роль наивно-обаятельной, якобы современной девицы, и это было до ужаса бездарно!

Я едва дождался перерыва, чтобы встретиться и поговорить с Люсей. Она стояла в фойе и явно ждала кого-то. Увидев меня, она ничуть не смутилась. Когда я высказал ей свое отношение к ее выступлению на конференции, она с искренним удивлением пожала плечиками

— Но ведь тогда я так просто говорила о пьесе с вами, а сейчас я выступала как организованный зритель!

— Мне кажется, что зритель всегда должен говорить «просто так», Люся, независимо от того, в каком состоянии он находится — в организованном или в неорганизованном. И потом, Люся, милая, неужели вам ничего не понравилось в том спектакле?