Читать интересную книгу Рыбий глаз - Александр Олегович Фирсов

Андрейка вошел в избу и увидел, как бабушка сидит все так же, как давеча, спиной к нему, понуро свесив голову.

– Бабушка, милая… мне так плохо, так нехорошо… – Андрейка всхлипывал и срывался на стоны.

Но бабушка никак не реагировала на его плач. Она сидела все так же неподвижно, словно статуя.

– Бабушка слышишь, ну скажи что-нибудь! Пошути хоть, только не молчи! Вечно ты молчишь, все тебе нет дела до меня! Хоть бы раз помогла, я не могу один больше, не могу!

У Андрейки началась истерика, он визжал, слезы текли по горячим щекам, в висках пульсировало. А от горечи хотелось рвать волосы на голове. Но бабушка была непреклонна, словно оглохла или уснула. От такого поведения в душе мальчика вскипела ярость и ненависть к ней.

Андрейка подскочил к ней в упор и, схватившись за щуплые плечи старушки, с силой развернул ее. И тут же с ужасом отпрянул. Он увидел, что вместо лица у бабушки было овальное, ослепительно блестящее зеркало. И из этого зеркала на него смотрело его собственное отражение. Серое, как пепел, лицо с черными веками и седыми путаными волосами. Глубокие кровоточащие трещины расходились по его лицу словно паутина. Два обрюзгших желтых подбородка висели безобразными мешками на горле, а изо рта высовывался раздвоенный язык, словно у змеи.

В левом глазу у отражения читалось удивление и страх, которые Андрейка сейчас испытывал, а в другом, из-под повязки струилась темнота. Андрейка, как завороженный, поднес руку к повязке. В отражении рука была длинной и сухой, словно ветка, покрытая редкой собачьей шерстью с длинными, обломанными ногтями. Одним из них он подковырнул повязку и откинул ее на лоб. И на секунду успел увидеть, что глаза там нет, лишь бездонная пропасть пустой глазницы, в которую, словно в слив, начала водоворотом засасываться вся вода вокруг. Это было очень страшно и болезненно. Андрейка закричал, что было мочи, но не было никого, кто бы мог ему помочь.

– Бабушка! Бабушка, помоги!

Бабушка с нескрываемой тревогой на лице сидела у его кровати, тускло освещенной единственной свечкой, то и дело меняла ему мокрую повязку на голове. К утру жар прошел, и мальчик лежал бледный, со слипшимися от пота волосами, а разум его находился в бездне беспамятства. Измученная бессонной ночью, бабушка дремала на стуле рядом, даже во сне не отпуская ладонь внука.

***

Андрейка болел еще целую неделю. Болел он не столько телесно, сколько душевно. Почти все время он проводил в постели. На него навалилась тяжелая, несвойственная детям апатия, и он многими часами мог бессмысленно смотреть в потолок и следить, как в глазах проплывают мушки. Он отвлекался на все, что угодно, лишь бы это мягким отуплением приглушало сознание. Мог рассматривать узоры на покрывале или трещины в стене, но в основном спал глубоким, тяжелым сном без сновидений, просто проваливаясь куда-то в черноту бессмыслия и бесчувствия.

Когда в голове сами собой всплывали мысли о необъяснимой способности предвидеть чужую скорую смерть, он отмахивался от них, как от назойливых мух. Во-первых, потому что было очень страшно рассуждать об этом всерьез, а во-вторых, ему казалось, если он будет игнорировать их, то все исчезнет и наладится само собой. Бабушка поможет, или приедут родители и заберут его в Москву, туда, где уж точно с ним не случится никакой чертовщины, в городе, свободном от любой потусторонней лабуды, потому что в Москве, как нигде, чувствуешь всю ничтожность суеверий в сравнении с реальными и вполне материальными ужасами. Только в деревне может вериться в колдовство и наговоры, в призраков и домовых. И как говорила мама в разговоре с подругой, в Москве ты ощущаешь такой гнет реальных, невыдуманных проблем, а также масштабы черных людских дел, творящихся в пределах кольцевой, что любое вуду кажется пустым звуком и не вызывает ничего, кроме скуки.

В то же время Андрейка прекрасно осознавал, что происходящее с ним однозначно имело сверхъестественную природу. После принятия этого факта он здраво рассудил, что коли так, тогда совсем уж нет никакого смысла пытаться разобраться в этом вопросе, потому что это было все равно, что тыкать пальцем в небо. Однажды он выберет себе объяснение своей особенности, то, которое будет приятнее для осознания и наиболее удобное для сосуществования с ним. Так, как это делают все взрослые. Будет врать сам себе. Но это потом, а сейчас ему ничего не хотелось. Хотелось просто неподвижно лежать под уютным теплом пухового одеяла, оберегающего его от всех проблем внешнего мира, колючие холодные ветра реальности которого так и норовили иссадить в кровь его голую беззащитную душу. Здесь ему было самое место.

Андрейка вяло думал о том, как было бы здорово вообще больше никогда не выходить из своей комнаты, чтобы больше не ошибаться, не заблуждаться, не видеть и не чувствовать зла и перемен этого мира, которые, казалось, всегда движутся только в худшую сторону.

Тот мир за пределами его комнаты был миром Иванов да Марьев, он принадлежал таким, как они, и существовал полностью для них. Им было легко и комфортно в нем, и вся их воля и помышления удивительно органично сочетались с законами этого мира, который стелился перед ними ковром, подчиняясь силе их жизненной энергии. А такие, как он, только неизменно страдали, созданные для мира другого, того, который существовал лишь в их фантазиях и нигде более. Бестолковые, невезучие, некрасивые и слабые. Не понимая правил игры мира, придуманного Иванами и Марьями, им суждено, в конце концов, стать кормовой базой для них. Однажды Андрейка видел по телевизору передачу про животных, в которой рассказывали о каких-то мотыльках, которые рождаются у водоемов и после первого взмаха крыльев живут всего пару секунд, пока их не съест местная рыба, внимательно следящая за ними из воды. Из всего многотысячного выводка избегает рыбьего брюха всего лишь один процент, который дает жизнь следующему поколению. Остальные девяносто девять рождаются лишь для того, чтобы через секунду стать чьим-то обедом. Вот и все их предназначение.

Точно так же сейчас ощущал себя и Андрейка, будто он незачем не нужен на этой земле, кроме как за тем, чтобы поднимать самооценку Ивану и веселить своим нелепым существованием подобных ему. Так зачем доставлять им такое удовольствие? Зачем идти в их мир и пытаться породниться с ними? Лучше он будет сидеть у себя в комнате, относительно несчастный, относительно довольный, но спокойный в своем неведении. Чего толку видеть красоту этого мира, если она принадлежит другим? Уж лучше не знать вовсе, что теряешь, не знать прелестей жизни, которые все равно пройдут мимо тебя. Конечно, можно уповать, что ты именно тот, кто входит в один процент мотыльков, которым повезет, но свойственный Андрейке пессимизм не велел делать подобные ставки. Конечно, его выводы были преждевременны и обусловливались сильными физическими и душевными переживаниями, которые, навалившись разом, истощили его, но сейчас он чувствовал себя хорошо и спокойно, укутавшись с головой в беспросветность тяжелых дум. Сконцентрировав всю горечь и уныние под языком, он потихоньку рассасывал их, словно конфету, наслаждаясь болезненным кисло-сладким привкусом. Сейчас он не будет думать ни о мертвом Жене, ни о бабушке – ни о чем, кроме себя. И будет спать, спать, спать, пока, любые расстройства не покинут его ум и тело, и к нему не вернется обычная флегматичность и чувство равновесия, которым он дорожил теперь особенно сильно. И снова его не будет трогать ничего на свете. Ну, может быть, кроме случаев, когда бабушка ходит рвать зверобой в поля, полные змей. И он снова станет невидимым, посторонним смотрителем, не проживающим эту жизнь, а подсматривающим за ней со стороны, словно зритель трагикомической буффонады, которого неведомо как занесло на последнее перед закрытием театра представление.

***

Сегодня Андрейка проснулся здоровым и сильным. Сильным настолько, что самому было не по себе. Чувствовал он себя, словно стальная пружина – гибким, твердым, готовым на все. Довольно рыхлое его, обычно, тело, сегодня казалось цельнометаллическим каркасом. Немощные руки с тонкими, девичьими запястьями теперь сжимались с такой силой, что белели костяшки пальцев. Как будто под кожей у него были натянуты стальные канаты, а вместо костей – железобетон. Физическая удаль невольно передавалась на состояние психическое, невероятно бодря дух, делая ум исключительно острым и подвижным. Настроение было по-боевому задорное. Андрейка изумился непривычной четкости и строгости