Две розы в птичьем гнезде.
Она знала, что некое чувство ответственности притягивало ее к этим бутонам, розовым пятнышкам, зыбким, приникшим друг к другу, таким нежным, таким разумным, таким одиноким, таким далеким.
«Бедные маленькие существа, — думала она, — я не в силах покинуть вас».
И усилием, которое она предприняла, чтобы приблизиться к ним, она разорвала тишину, вторглась в какофонию оглушительного шума и грохота, вспышек молнии и раскатов грома, рассекая темноту, испещренную потоками проливного дождя.
Ее сердце едва не разорвалось от радости. Она увидела его, широко шагнувшего в шквал ветра, разметавшего полы его плаща. Значит, ей это не пригрезилось! Она была уверена, что нашла его, и они вдвоем направляются теперь к Вапассу в ливневых потоках дождя. Она прокричала ему сквозь бурю:
«Я здесь! Я здесь!»
Казалось, он не слышал ее, продолжая путь, и вблизи она увидела его ввалившиеся щеки и изможденное лицо, которое дождь залил слезами. Это была галлюцинация, совершенно бессвязная, поскольку сквозь дождь, стремившийся загасить потрескивающие факелы, скорее дымившие, чем освещавшие, она различила множество людей: индейцев с наброшенными на них накидками, испанцев Жоффрея в блестящих латах и знакомую остроконечную шляпу, болтавшуюся на ремне, перекинутом через плечо, — Шаплея, которого она так ждала. Но кто такой Шаплей?
«Наверно, я больна или грежу». Ей стало не по себе. В слишком густой темноте было что-то ненормальное. Но это не сон, потому что она продолжала все слышать. Она слышала, как дождь барабанил по крыше. Дождь, храп, шепот… Жирная нога, очень белая, с толстой ляжкой, переходившей в круглую коленную чашечку, за которой следовала дородная икра, завершавшаяся короткой, усеченной ступней, елозила рядом с ней в черноте, подобно толстому червяку, бледному и неприличному.
«На сей раз я в аду», — сказала она себе, настолько конвульсивные движения непонятных существ, барахтавшихся в темноте, напомнили ей картины яростных совокуплений демонов с окаянными, которые мать Сент-Юбер из монастыря в Пуатье показывала ей в толстой книге под названием «Божественная комедия» поэта Данте Алигьери; гравюры, иллюстрировавшие круги ада, вызывали кошмарные сновидения у «старших», которых она хотела «предостеречь». С той только разницей, что в этом реальном аду демоны, как и ранее ангелы, говорили по-английски. Ибо, как только завершились неистовством сопения и вздохов судороги и подергивания этой белой ноги, с которой соседствовала явно мужская нога, раздался голос, произнесший по-английски:
— Я пропала! Так же, как и вы, Харри Бойд.
Ад, казалось, свелся к этой единственной испуганной паре, тогда как другие угадываемые ею формы вполне могли бы означать отдыхающих в коровнике коров или овец в овчарне. Анжелика, уставшая от бреда, желая положить конец злополучному абсурду, донимавшему ее этими странными видениями, попыталась привести в действие два века, которые ей надо было просто-напросто поднять, и она вложила все силы в это трудное дело, ибо свинцовые веки ее слиплись, спаялись насмерть. И вот в нее проник свет. Невероятно медленно она открыла глаза, узнала полог над кроватью, вышитых шелковых птиц, неотступно преследовавших ее в страданиях и лихорадке.
Свет сладкий, как мед, в ночнике из тонированного стекла, озарял альков.
Музыкальные ноты… Это дождь, звонко капающий за окном.
С невыразимым усилием она повернула голову, чтобы не видеть больше птиц, которые начали уже расправлять шелковые крылья, и увидела ангелов, на сей раз в одиночестве сидящих у ее изголовья и наблюдающих за ней. Это не удивило ее. Из ада — в рай. Однако рай — это не Небеса, подсказал ей затуманенный рассудок, всегда отвергавший пассивность и вновь вступавший в свои права.
Рай всегда на земле. Как, впрочем, и ад. Рай — это земное счастье, таинственным образом отделившееся от вечного блаженства. Глядя на этих столь прекрасных существ, расположившихся у ее изголовья, склонившихся друг к другу, так что их белокурые волосы переплетались в самозабвенном порыве, сближавшем их усталые головы, она поняла, что ей было ниспослано откровение: ничтожная часть чего-то запредельного, казалось, приоткрылась ей, возносившейся к вечному свету.
В этот миг небесные посланцы взглянули друг на друга. Свет, лучившийся из их ясных глаз, преобразился в страстное выражение ослепительной признательности, и по их тонким и таким близким очертаниям, вырисовывавшимся в золоте горящей лампы, она поняла, что их губы, не ведающие проклятия телесности, часто сближаются. Буква А на их груди, лучистая пунцовая буква, разрасталась до огромных размеров, образуя слово, красное, фосфоресцирующее слово — ЛЮБОВЬ.
«Так вот оно, — сказала она себе, — это новое знамение. Я его не понимала раньше — любовь».
Пронзительная правда, прежде искаженная, неполная, непризнанная, властно заявляла о себе, запечатлевалась в огненных буквах:
В духе, Но посредством тела Утверждается Любовь.
— Она проснулась!
— Она пришла в себя!
Ангелы перешептывались по-прежнему по-английски.
— Моя возлюбленная сестра, ты узнаешь нас?
Ее удивило это обращение на «ты», к которому, как ей говорили, прибегали на английском, лишь обращаясь к Богу.
Они склонялись над ней, ее пальцы ощущали шелк их пышных волос.
Значит, это не сон. Следовательно, с их помощью она стала хранительницей великой тайны.
Они обменялись взглядом, в котором сквозила ликующая радость.
— Она возрождается!
— Позовите Черного Человека.
Опять Черный Человек! Неужели ей снова предстоит погрузиться в это сумрачное безумие? Анжелика устала от бреда, от бесконечных трансов.
Она ускользнула, вверившись сну, как вверяются материнской груди.
На сей раз она знала, что погружается в благодетельный сон, здоровый человеческий сон, глубокий и живительный.
От грохота повозки у нее раскалывалась голова. Надо было остановить этих лошадей, которые тянули за окном тяжелые двухколесные тележки.
Она слишком много спала, слишком глубоко, слишком долго.
— Надо ее разбудить.
— Просыпайтесь, любовь моя…
— Просыпайся, малышка! Пустыня осталась далеко позади. Мы в Салеме.
Голоса взывали к ней, захлипали ее, тревожили, повторяли: «Салем, Салем, Салем. Мы в Салеме, в Новой Англии. Просыпайся!»
Она не хотела огорчать их, разочаровывать. Она открыла глаза и содрогнулась, ибо, как только ее взгляд привык к слепящей яркости солнца, увидела сначала негритенка в тюрбане, размахивающего опахалом, затем заросшее светлой бородой лицо какого-то великана — Колен Патюрель, предводитель рабов Микенеза в королевстве Марокко.