Все остальное — черный провал, бездна. Ни образа. Ни звука. Ни ощущения. Ни свидетеля. Единственное, что сумели определить дознаватели, — что, видимо, использовался кастет. Преступник не оставил ни следов своей крови, ни волос под ногтями, ни убедительных следов ДНК в квартире. Возможно, при более тщательном осмотре что-то нашлось бы, но Алексис жив, и лучшие кадры полиции переброшены на арены более драматических преступлений.
Мальчику кажется, что он сходит с ума. Едва он остается один в комнате, как начинает биться головой об стены, чтобы уверить себя, что точно не спит, и добавляет синяков телу, и так фиолетовому от полученных ударов. Случившееся не укладывается в уме. Он ищет самые крайние варианты (его накачали наркотиками, это тайный эксперимент, он попал в иную реальность), но поневоле сдается: скорее всего, он просто случайная жертва бессмысленной жестокости. Он с изумлением обнаруживает, что ошибался во всем. Мир — дик, а не цивилизован, он враждебен, несправедлив, непредсказуем. Достоинство человека и личные усилия никак его не оберегают — или он заблуждался, ничего собой не представляет и нечего его беречь. Мир трещит по швам, потом рушится окончательно. Им овладевает неслыханная ярость, она как поток лавы уносит мечты и убеждения, вместе с ними — оптимизм и открытость, свойственные его натуре, оставляя лишь угрюмое сердце маленького старичка. Он отвергает подарки, призванные смягчить его страдания, — конфеты, книги, диски — и передаривает их дежурным сестрам. Он выбрасывает бразильский амулет, тихонько подложенный отцом. Перестает открывать письма и мейлы, которые приходят ежедневно (ему читала их мать, но те же бессмысленные фразы только резали и коробили: «как подумаю, что ты пережил», «мысленно мы всегда с тобой», «какое чудовищное преступление» и т. д.). Он сомневается, что друзья искренне ему сочувствуют, подозревает, что к нему ходят из нездорового любопытства или какого-то суеверия, словно, сидя у его кровати, можно отвести судьбу от себя. И он не совсем неправ: при известии о том, что напали на Алексиса, мальчика без проблем, доброго товарища, идеального сына, все они почувствовали себя незащищенными. Они смотрят, как он лежит в кровати, под капельницами — и им становится спокойней: молния не бьет дважды в одно место, несчастье одного — гарантия спасения других. Они склоняются над его кроватью, смотрят в лицо друга, их смущает его чужое выражение, всклокоченные волосы, бледная, как мел, кожа, странно непарный взгляд. Они ощущают его отсутствие, но не могут подобрать слов или определений. Алексис где-то на орбите, он вращается вокруг планеты, которую не узнает и не воспринимает как свою.
К тому же, едва окрепнув, он просит прекратить визиты. Мать удовлетворяет его просьбу и ставит посетителям заслон. Эми Шимизу понимает, когда к человеку приходит истинное одиночество. Она чувствует боль своего ребенка, мирится с его угрюмостью, но надеется, что когда-нибудь это пройдет, и только целует сына в лоб и гладит по руке. Вскоре мельтешение знакомых идет на спад, затем и вовсе исчезает. Близкие вернулись к привычному течению жизни: они выполнили свой долг, оказали поддержку — что тут еще поделать? Дальнейший ход событий, осенняя вспышка насилия, череда последовавших терактов сделали несчастье Алексиса относительным и помогли им справиться с чувством вины. The show must go on: Юго, Батист, Лейла и Мэй вернулись к своим книгам и отгородились прилежной учебой. Отец тоже навещает его реже, раз уж такова воля Алексиса. Он-то надеялся восстановить отношения, снова занять место, утраченное когда-то, — но не получилось. После периода немоты он попытался завязать с сыном какую-то беседу, но ему не хватало тонкости, такта… Он стал рассказывать о планах на ближайшее лето, о беременности новой жены, о доме, который они покупают на Луаре, о теннисном корте, который он там обязательно устроит: «Я тебя научу! В твоем возрасте я играл лучше всех в группе». В ответ на абсурдность этих слов Алексис только отвернулся к стенке, обозначая конец общения. Кристоф обиделся. Он не мог смириться с тем, что сын вот так отодвигает его на второй план, хотя сам создал условия для таких странных отношений. Уязвленное самолюбие толкает его отыграться на Эми, и он упрекает ее в том, что она сделала сына «призовым скакуном», косвенно обвиняет ее в том, что случилось. Сколько он возражал против аренды этой студии и предупреждал, что жесткий ритм подготовки должен обязательно сопровождаться заботой, поддержкой, освобождением от бытовых забот! На самом деле эта аренда просто казалась ему в то время совсем некстати с финансовой точки зрения. Он планировал другие траты, намечалось рождение ребенка, еще с весны он присмотрел чудный фермерский дом (и всячески маневрировал, чтобы купить его подешевле), — но теперь он утверждает, что «он как знал, как чувствовал!», и повторяет, что зря Эми к нему не прислушалась, у него-то есть шестое чувство, есть настоящее чутье. Стрела попадает в цель. Эми задолго до инсинуаций бывшего мужа корит себя за то, что она плохая мать. Увидев лежащего на полу Алексиса, она в ту же минуту поняла, что будет винить себя до последнего вздоха. Эми стоит перед Кристофом и даже не пытается оправдаться. Она отвечает ему как автомат, что он прав: все целиком ее вина. Он осознает, что зашел слишком далеко, что топчет ногами и так уже поверженного человека, но слишком поздно: ужасное обвинение будет стоять между ними всегда.
Дальше Эми и Кристоф общаются исключительно лаконичными СМС-ками. Они стараются не пересекаться у постели сына. С нападения прошло полтора месяца, Алексиса переводят в реабилитационный центр. Он самый молодой пациент, и для потрясенных его историей медсестер, врачей, массажистов вопрос его физического восстановления становится делом чести: мальчик должен выкарабкаться, иначе быть не может, или их мир пошатнется. Усердие персонала приносит плоды. Алексис идет на поправку. Когда он выходит в коридор, сначала хромая, потом шагая все свободней, только чуть-чуть враскачку, — его провожают взглядами. Его разномастные глаза, худоба, темные волосы до плеч (он отказывается стричься) придают ему нереальный, фантастический вид, он словно сошел со страниц манги. Но когда на глаза ему попадается зеркало, он видит одни руины. Стиснув зубы, он ждет, пока все стихнет и погаснет свет, и тогда разражается рыданиями. Он словно крошечный человек перед стеной, идущей до небес. Он думает: мне девятнадцать лет, а жизнь кончена. Он плачет и думает: кретин одноглазый. Он представляет, что его друзья сейчас сосредоточенно сидят за письменными столами или возбужденно жмут на кнопки игровых приставок, и думает: ну почему