я думала, так будет удобней готовиться».
Она говорила: «Я сама выбрала место для расправы».
Пакс слушал — и мучился, как на дыбе, он был не в состоянии собраться с мыслями или произнести что-то членораздельное.
— Мой сын страдал от боли и ужаса, — а что я? Занималась обычными делами. Не было никаких предвестий, не сработала интуиция, то пресловутое шестое чувство, которое будто бы есть у каждой настоящей матери. Я ничего не ощутила. И забеспокоилась, только когда он вовремя не пришел к ужину.
— Ты не виновата, — наконец выговорил Пакс. Казалось, горло ему стянула какая-то удавка и вот-вот задушит. — Шестое чувство ничего бы не изменило.
Она чуть отстранилась от него, высвободилась из объятий, попыталась отдышаться.
— Изменило, представь себе. Если б ему быстро оказали помощь, глаз можно было спасти. И тогда он не превратился бы в это угрюмое, дикое существо, которое ничего не хочет и ничему не радуется. Он бы знал, за что бороться, зачем вставать на ноги. И когда-нибудь осуществил свою мечту. Он бы полетел! Но он был один в пустом доме, никто не пришел на помощь. Он три часа лежал без сознания, истекал кровью! А родная мать даже не догадалась, что с сыном беда.
Сойти с ума
Мир вокруг Алексиса разбухает, потом резко сокращается.
Сразу после избиения на него обрушивается целый каскад сочувствия и поддержки. Его больничная палата никогда не пустует. Мать берет отпуск за свой счет, потом переходит на особый график работы. Она спит возле него, руководит всеми процедурами и визитами: родственников, друзей, друзей родственников, друзей друзей, врачей-консультантов, следователей, адвокатов, сотрудницы социальной службы, замдиректора школы, учителя математики, других людей, чьих имен она и не знала прежде, но кто вроде бы искренне волнуется за здоровье ее сына. Происходит и торжественное возвращение отца, который почти пропал из виду, поглощенный новой семьей и не знающий, как подступиться к своему талантливому и сложному сыну. Теперь он часами сидит у кровати Алексиса — молча и бессильно.
Мальчик не сохранил никаких воспоминаний об избиении. Временная ось треснула, и часть личной истории безвозвратно канула в разлом. Словно дорогу разрезал бездонный овраг и нет мостика, чтобы соединить его два края: прошлую жизнь и то, что лежит впереди. Он помнит тягучие, бесконечные дни детства, когда он в одиночестве подбрасывал мяч на стоянке автомагазина. Он помнит вкус темно-красных персиков на закате, еще хранящих дневное солнечное тепло, которые он рвал вместе с матерью. Он помнит девушку — Люн Деско, неприкаянную, диковинно одетую, обритую наголо… С ней он узнал, что существует любовь — и боль разрыва: им было всего лишь по пятнадцать, и девочка думала, что он притворяется, играет ее чувствами, ведь она же некрасивая и непутевая! Каждый старался ударить другого побольнее, другой давал сдачи, они не умели выразить своих чувств — и вместе прожили одно из тех подростковых недоразумений, что могут искалечить человека на всю жизнь. Он помнит возвращение в город после летних каникул, как он все не мог заснуть и думал, что впереди — туннель, ведущий к вступительным экзаменам, марафон длиною в год, сможет ли он дойти до конца? Он помнит, как они сидели с товарищами — Юго, Батистом, Лейлой, Мэй — и зубрили, и, несмотря на советы лицея («в период подготовки к экзаменам питаться правильно и сбалансированно»), напихивались кебабами, пиццей и бургерами с картошкой… Это была пауза, передышка, они забывали на час про спешку, груз ответственности, самоограничение и опять становились теми, кем были по-настоящему, — стайкой подросших детей, жаждущих жизни и свободы. Он помнит, какие строил планы: он станет летчиком, — эта мечта родилась в тот миг, когда бабушка усадила его перед собой на «Хонду-750» и завела мотор, — ему было шесть или семь лет. Он помнит то возбуждение, когда мотоцикл рванул вперед, помнит, как воздух ворвался в легкие, помнит, как желудок подкатил к грудной клетке, помнит восторг и эйфорию… Он понял, что хочет достичь большего: оторваться от земли, взлететь, преодолеть звуковой барьер, раздвинуть границы неба и земли… И это желание с тех пор не покидало его, диктуя и оправдывая каждый этап школьного пути, заставляя зубрить километры химических формул, потому что это в программе, а ведь он обожал физику, а химию терпеть не мог. Он вспоминал понятный и доброжелательный мир, в котором старания вознаграждались. Он был одним из лучших учеников, но оставался скромным, уравновешенным, любил шутить и охотно делился знаниями, несмотря на жесткую конкуренцию этого подготовительного курса, и все его уважали, ценили, любили. Он жил счастливо и благополучно, несмотря на развод родителей, которым хватило ума не лгать друг другу и, главное, — ему.
Он вспоминает это прошлое, как вспоминают спектакль или балет, он помнит сцены с участием себя и других и чувствует себя зрителем на откидном кресле в театре, где вот-вот рухнет крыша — 23 сентября 2017 года, между 16.00 и 17.00.
Когда он приходит в себя, родители, врачи, посетители смущенно и неловко сообщают ему факты: невероятно жестокое избиение, — судя по количеству травм, он останется инвалидом. Правый глаз утратил зрение на 90 процентов. Их слова погружают его в ледяной, мрачный, бездонный океан. Его радужка потемнела, теперь у него разные глаза, и в кошмарных снах ему видится, что он их выкалывает. Он понимает, что теперь будет жить на другом краю разлома, на выжженной земле с зыбкой линией горизонта, с каждым днем уходящей все дальше. Если честно, он умер, только окружающие этого как будто не понимают: вокруг него, сплотившись во лжи и подыгрывая друг другу, они твердят ему, что «все наладится», что «выздоровление — вопрос времени». А как шагнула вперед технология! На помощь утраченному глазу придет искусственный интеллект, Алексис конечно же «вернется к нормальной жизни»!
Облик счастливого, благополучного мальчика, как сброшенная кожа, остался в прошлом, и на свет выползает новый Алексис, ежась от страха и потерянности, ярости и горя. Он беспрестанно ищет хоть какую-то зацепку, какой-то намек на объяснение. Один вопрос преследует его как наваждение, возвращается невыносимым рефреном: почему я, почему я, почему я? Чем именно запустил он эту адскую машину — взглядом, поступком, словом? Он вспоминает, в каком-то озарении, что выходил, чтобы что-то купить. Но что? В котором часу?