Читать интересную книгу Первая мировая война. Катастрофа 1914 года - Макс Хейстингс

2. На подступах к войне

1. Австрия угрожает

Если искренней скорби по убитому Францу Фердинанду в империи Габсбургов почти не чувствовалось, то гнев на организаторов покушения явил себя в полной мере. Йован Авакумович, знаменитый сербский юрист и представитель либеральной оппозиции, узнал о случившемся из газеты, которую вручил ему портье во время заселения в тирольскую гостиницу, куда он прибыл на отдых с семьей. Помрачнев, Авакумович объяснил жене и дочери, что для Сербии эти события чреваты весьма серьезными последствиями{99}. После ужина он слушал рассуждения других постояльцев, утверждающих, что замешанную в убийстве Сербию необходимо призвать к ответу: «Я обратил особое внимание на одного – хорошо одетого элегантного мужчину, сидевшего с тремя другими за соседним столиком. Он высказывался очень резко. “Сербия виновата, ее нужно наказать”, – заявил он громко, и остальные трое поддакнули: “Правильно!” Позже я узнал от портье, что это был сотрудник Министерства иностранных дел»{100}.

В Вене сараевских убийц сперва называли боснийцами, потом просто сербами. По всей империи прошли бурные антисербские демонстрации. В Сараево разгромили принадлежащий сербам отель Europe и сербскую школу – по свидетельству немецкого консула, в городе устроили «вторую Варфоломеевскую ночь». В Вене 30 июня вышли на демонстрацию перед сербским посольством около двух сотен студентов, скандирующих «Долой Сербию! Да здравствует Австрия! Да здравствуют Габсбурги!» и сжигающих ненавистный флаг{101}. Подобные сцены повторялись изо дня в день.

Австрийский посланник в Белграде Вильгельм фон Шторк возмущенно докладывал в Вену 30 июня: «На улицах и в кафе ликование по поводу нашей трагедии, ее считают перстом Божьим и заслуженной карой за все зло, которое Австро-Венгрия причинила Сербии». Сербская оппозиционная пресса с поразительным равнодушием к интересам и репутации собственной страны радовалась убийству эрцгерцога. Студент Йован Динич, поспешивший на главную площадь Белграда обсудить новость с друзьями, никак не ожидал услышать там не осторожное перешептывание, а громкие возбужденные разговоры. Молодой, подающий надежды юрист провозгласил австрийские военные маневры в Боснии недопустимой провокацией, угрозой всем сербам, и теперь, мол, также и боснийским сербам придется «прыгать через костер» вместе со всей Сербией{102}. Не обошлось и без недоразумений, подливающих масла в огонь: 30 июня пограничный черногорский город Металка был украшен флагами, вызвав у возмущенных австрийцев подозрения, что соседи празднуют гибель Франца Фердинанда. Лишь неделю спустя выяснилось, что Металка отмечала день рождения наследного принца Черногории. Австрия реагировала на каждое пустяковое, надуманное подстрекательство с той же яростью, что на подлинную и серьезную провокацию – убийство эрцгерцога.

Участники любого конфликта, в который вовлечено более двух сторон, вступают в бой по совершенно разным мотивам – и 1914 год не был исключением. Каждым из семи правительств двигали совершенно определенные амбиции и страхи. И хотя сражения разыгрывались главным образом в Европе, а противоборствующие стороны образовывали альянсы, это не значит, что они руководствовались общей логикой. Практически немедленное решение Австрии ответить на убийство Франца Фердинанда вторжением в Сербию объяснялось, разумеется, не скорбью по погибшему эрцгерцогу и его «неудобной» супруге, а тем, что убийство предоставило удобный повод расквитаться с задиристой соседкой.

Власти империи Габсбургов убедили себя, что военные действия – единственный способ разрешить проблемы, причем не только с Сербией, но и с собственными беспокойными гражданами. Министр финансов Риттер фон Билинский говорил впоследствии: «Мы решились на войну слишком поспешно»{103}. Австрийский военный атташе в Белграде сообщил, что покушение планировалось и организовывалось главой сербской разведки. Австрийские власти пришли к общему мнению, что акцию можно приравнять к объявлению войны, хотя иных доказательств, связывающих убийство с сербской монархией или выборным правительством, у них имелось не больше, чем у нынешних историков. Военный министр Александр фон Кробатин и генерал Оскар Потиорек, главнокомандующий округа Босния-Герцеговина, единодушно требовали начать военные действий. Берхтольд, которого современники часто ругали за мягкотелость, проявил несвоевременную решительность. 30 июня он в частном порядке поддержал необходимость «окончательно и твердо поставить Сербию на место».

Окружавшие Берхтольда молодые дипломаты – граф Иоганн Форгач, барон Александр фон Мусулин и граф Александр Хойос – были убеждены, что решительная политика экспансии – лучшее лекарство от внутренних болезней Европы. Форгач громче других ратовал за подавление Сербии. Хойос добился поддержки Германии. Захлестнувшее Вену безрассудство в полной мере отразилось в его словах: «Нам все равно, приведет ли это к мировой войне». Мусулин разработал безопасные каналы связи с союзниками – позже этот «необузданный болтун» будет с гордостью называть себя «человеком, развязавшим войну»{104}.

Император Франц Иосиф написал кайзеру Вильгельму II лично: «Вы тоже убедитесь после недавней трагедии в Боснии, что [мирное] урегулирование конфликта между нами и Сербией немыслимо». 4 июля Берхтольд отправил Хойоса в Берлин, где дипломат провел ряд встреч с Вильгельмом II и его советниками. Кайзер обещал Австрии безоговорочную поддержку в любых действиях – тот самый знаменитый «карт-бланш», из-за которого ответственность за Первую мировую войну возлагалась на Германию. Вечером 5 июля австрийский посланник передал слова кайзера: «Если мы действительно считаем необходимыми военные действия против Сербии, ему кажется досадным не воспользоваться нынешним благоприятным моментом»{105}.

Германия убеждала Австрию форсировать события, чтобы Сербия не успела обрести дипломатическую и военную поддержку. От Вены требовалось поставить Санкт-Петербург перед свершившимся фактом: войска Габсбургов оккупируют сербскую столицу. Когда Хойос уехал, заместитель немецкого статс-секретаря Артур Циммерман оценил вероятность вооруженных действий между Австрией и Сербией в 90 %. Несколько недель, прошедших до объявления Австрией ультиматума, Германия возмущалась нерешительностью австрийцев. Канцлер Бетман-Гольвег переживал приступы паники. Курт Рицлер, его личный секретарь и главный советник, высказывал 6 июля в своем дневнике опасения насчет сценария, внушавшего беспокойство его начальнику: «Действия против Сербии могут привести к мировой войне. Война независимо от исхода вызовет, по мнению канцлера, переворот всего сущего. <…> Полное смятение, все в густом тумане. И это повсеместно в Европе. Будущее за Россией, которая… наваливается на нас, как все более тяжелый кошмар».

Рицлер пытался переубедить Бетмана-Гольвега, предположив, что можно поставить Сербию на место и дипломатическими мерами, добавив обнадеживающе: «Если наступит война и завеса [дружбы, скрывающая вражду между народами] спадет, то на борьбу поднимется весь наш народ, ведомый чувством чрезвычайной опасности. Победа ведет к освобождению»{106}. Вот такие вагнеровские размышления и фантазии владели политическими руководителями Германии в преддверии июльского кризиса. На этом этапе Бетман-Гольвег и кайзер высказывались от имени страны практически единолично. И хотя Мольтке уверял Вильгельма, что армия готова вступить в бой в любой момент, некоторые историки утверждают, будто с ним не особенно советовались, прежде чем гарантировать Австрии поддержку.

После возвращения Хойоса в Вену немецкие власти напустили на себя беспечность, которую сторонники теории заговора считают весьма наигранной. Бетман-Гольвег провел почти весь остаток месяца в своем поместье Хоэнфинов на Одере, что, впрочем, не помешало ему нанести несколько тайных визитов в Берлин для консультаций с военными. Мольтке отбыл на лечение в Карлсбад – второй раз за год – и вернулся только 25 июля, к началу открытого столкновения между Веной и Белградом. Кайзер 6 июля отправился в ежегодный летний вояж на яхте по Северному морю, длившийся до 27-го. Старшие министерские чиновники, включая прусского военного министра Эриха фон Фалькенхайна, ушли в отпуск, газетам было настоятельно рекомендовано не провоцировать французов.

Ряд ученых склонен видеть во всем этом намеренный обман, однако гораздо более вероятно, что Германия на данном этапе искренне полагала, будто начавшуюся с ее подстрекательств австро-сербскую войну можно локализовать, – хотя и не питала иллюзий насчет катастрофических последствий в случае неудачи. Контр-адмирал Альберт Хопман, человек наблюдательный и достаточно осведомленный, писал в своем дневнике 6 июля: «Положение дел кажется мне вполне благоприятным для нас – решительный государственный деятель соответствующего калибра не преминул бы им воспользоваться»{107}. На протяжении последующих недель Хопман придерживался широко распространенного в Берлине мнения, что Германия может почти без усилий извлечь из балканского кризиса большую дипломатическую выгоду. 16 июля он писал: «Я лично не верю, что дойдет до настоящей войны»; а потом, 21-го: «Европа не станет устраивать потасовку из-за Сербии»{108}.