– За десять лет он ничуть не изменился. Он проживет до ста лет, мама.
– Тем более надо лишний раз напомнить, как вы ему преданы. И подумай, Валери, а что, если он снова решит жениться? Всегда найдется немало женщин, которые с удовольствием станут миссис Майк Килкуллен номер три. Ну неужели вы забыли, что он сделал со мной?
– За двадцать один год еще никому не удалось заполучить его, – напомнила она матери, но раздражение, которое она безошибочно уловила в ее голосе, лишний раз доказывало, насколько она, Валери, оказалась недальновидной.
Возможно, мать и права, подумала Валери, заметив, что они проехали уже Карлсбад-сити. Разве мало в Нью-Йорке шестидесятипятилетних мужчин, вдовцов или разведенных, которые женились на молоденьких? Подобное давно превратилось в стандартную процедуру, настолько предсказуемую и естественную, что на это не обращали внимания. Вот если бы шестидесятипятилетний женился на женщине своего возраста, то это стало бы сенсацией Манхэттена, разговоры наверняка продолжались бы целую неделю. Почему она сама не подумала о такой возможности? А Фернанда, этот эксперт-самоучка по разводам, почему ей это не пришло в голову?
Отдавая себе отчет, что здесь она дала маху, Валери с досады прикусила губу.
Но так было не всегда. После того как родители развелись, мать постоянно настаивала, чтобы они с Фернандой ежегодно проводили на ранчо по нескольку недель. Для них, подростков, поездка на школьные каникулы в Южную Калифорнию в то время, как их приглашают к себе родственники из Филадельфии, была равносильна ссылке. Летом большинство их друзей отдыхало на Восточном побережье, и они стремились быть с ними, кататься на яхтах и ходить на вечеринки где-нибудь на Лонг-Айленде или в штате Мэн, а вместо этого несколько недель подряд их заставляли отбывать наказание в старом мрачном доме, которым так гордился отец-диктатор. И им приходилось мириться с его новым ребенком, Джез, что так унизительно, но что хуже всего – с Сильвией, второй женой отца.
Валери не могла припомнить, чтобы ее родители хоть когда-то были счастливы вместе. Жившее в ее матери чувство отчужденности и неприязни к Калифорнии передалось и дочерям, оно передавалось незаметно, но ощущалось во всем, что было связано с отцом. К тому времени, когда родители развелись, Валери исполнилось двенадцать лет, тринадцать, когда родилась Джез. Она многого не знала, но хорошо помнила глаза матери, наполненные жгучей горечью. И несмотря ни на что, Лидди Килкуллен настоятельно требовала, чтобы дочери «сохранили в семье свое место». В семье Килкулленов! Да разве мать когда-нибудь относилась к ним как к своей семье?
Почему она, Валери Малверн, чья мать родилась в Филадельфии и носила фамилию Стэк, чьи бабки и прабабки по материнской линии тоже родились в Филадельфии и носили фамилии Грин и Джеймс, она, Валери Малверн, среди предков которой было по меньшей мере пять истинных джентльменов, тоже родом из Филадельфии – Дикинсон, Моррис, Ингерсолл, Пембертон и Дринкер, пять приверженцев партии тори, которые в силу классовой принадлежности и убеждений вопреки давлению отказались подписать Декларацию независимости, – так почему же она, Валери Малверн, должна считать себя одной из Килкулленов? Что же такого в другой половине ее крови, чем должно восхищаться? Неужели какой-то бедный ирландец, эмигрировавший в Америку в 1852 году, торговец, впоследствии купивший землю, может сравниться с отцами-основателями самого пристойного города Соединенных Штатов, с людьми, столь тесно связанными с величайшими семьями Англии, что отказались восстать против нее?
Да и что собой представляют последующие поколения этих Килкулленов? Всего лишь скотоводы, сполна хлебнувшие лиха. Ей мало что было известно о семье Валенсия, когда-то давным-давно получившей земельный грант испанской короны. Похоже, эта семья растворилась, ушла в небытие после того, как одна из дочерей вышла замуж за первого американского Килкуллена. Эти Валенсия затерялись в бурном потоке истории Калифорнии, настолько сложной и противоречивой, что она никогда не пробуждала ее интереса, словно это была история чужой страны. А что говорить об их вкусе! Одна мебель чего стоит!
– Мама! Мы почти приехали! – воскликнула старшая дочь Холли, которая в свои семнадцать пока не обнаружила признаков ни красоты, ни ума.
Валери, так резко возвратившись из своего мира в мир реальный, непроизвольно провела рукой по волосам, взглянула в зеркальце на накрашенные темно-красной помадой губы и приготовилась к встрече с отцом, который, как ей когда-то внушили, был повинен во всех несчастьях ее матери. Но все же, насколько позволяло ее эмоциональное устройство, она почему-то всегда страстно хотела любить его. А поскольку ей часто говорили, что он никогда не любил ее, то она боялась признаваться себе в таком желании.
Фернанда Килкуллен Дональдсон Флинн Мартин Смит Николини так часто выходила замуж, что от Бар-Харбора до Ла-Йолы читателям светской хроники она была известна просто как Ферн Килкуллен. В этот раз она ехала на ранчо с двумя сыновьями, Иеремией и Мэтью Дональдсонами, отпрысками от первого брака; оставшись вдовой в двадцать пять лет, она получила в придачу и вполне ощутимое состояние. Мальчики – девятнадцати и семнадцати лет – уже отлично справлялись с любым автомобилем, поэтому Фернанда, удобно устроившись на заднем сиденье «Крайслера-Империала», мысленно готовилась к предстоящему уик-энду.
Ну конечно, отец захочет узнать, почему ее дочь, пятнадцатилетняя Хейди Флинн, не приехала вместе с ней на фиесту. Он, как всегда, ждал ее, а может быть, даже и Ника Николини, хоть явно не одобрял последнего мужа своей дочери: всего двадцать девять лет и никакого серьезного занятия в жизни. Майк Килкуллен был доволен, когда на фиесту полностью собиралась вся семья, ни больше ни меньше, но дело было в том, что в результате сражений, продолжавшихся все два года ее замужества, Фернанда и Ник наконец достигли точки развода, и она считала, что до поры до времени отцу незачем знать о предстоящей передислокации. Что же касается Хейди, то здесь все было просто: за последние полгода она стала слишком хорошенькой, чтобы брать ее с собой.
Только дерматолог и только при ярком освещении мог бы приблизительно определить возраст Фернанды. Она знала – и это было правдой, – что выглядит лет на двадцать восемь—двадцать девять. Но если рядом с ней будет Хейди? Разница между самой хорошенькой в мире тридцатидевятилетней женщиной и просто хорошенькой пятнадцатилетней девушкой заключалась в одном слове: молодость. А молодость, настоящая молодость, при взгляде на которую так щемит сердце, потому что она промелькнула, как ярко вспыхнувшая звезда, – это единственное, чего у нее больше никогда не будет.