Читать интересную книгу Конец января в Карфагене - Георгий Осипов

Тем вечером Сёрик так и не выглянул из комнаты, где стояла аппаратура (друзья носили ему пласты домой и оставляли, он их сам переписывал). На обратном пути Самойлову вспомнился прокаженный в капюшоне, чье обезображенное лицо он неоднократно пробовал вообразить, и однажды представил такое, что едва не промочил под собою матрас, зная, что этого ему никогда не забудут. Прокаженный в страшном колпаке, с колокольчиком на шее, заслышав который в страхе разбегаются обыватели из боязни стать такими же, как он.

Сёрик сказал так:

— Зачем тебе обратно тащить эту «Ноту»? Хай она постоит у нас до субботы.

— На лоджии, — подсказала Элеонора.

— Где у бати самогонный аппарат, — громко и жизнерадостно уточнил Сёрик. — Батя алхимик.

Самойлов забеспокоился, но его тут же утешил невидимый голос:

— Тебе без разницы. Если нормальных записей ты пока не имеешь.

— Не имею, — пискнул себе под нос Самойлов, чувствуя готовность поверить еще раз.

Было всего лишь без четверти семь, но он догадывался, что сюрпризов сегодня больше не будет. А он так рвался сюда, внушив себе, будто твердо знает, куда и зачем ему надо… Выходит, не все рассчитал — ошибся отделом, влетел в мебельный, чтобы спрятаться со стыда в тумбочке, за которую им не заплачено ни копейки.

«Сбудется все…»

А в субботу… В субботу вечером у Сёрика собралась молодежь, и Самойлов (всех этих людей он видел впервые) был вместе со всеми усажен за журнальный столик. Ему плеснули «Тамянки», его никто не обижал, ему как будто были рады и общались на равных. Сёрик был весел и щедр. В тот день он без проблем перезаписал у Сёрика Grand Funk «On Time», «Let it Bleed» Роллингов, «Love is» Эрика Бёрдона. Плюс одну вещь Кларков… Он ее уже знал откуда-то, может быть, слышал в Севастополе, и тщетно выуживал по распахнутым окнам общаг и балконам квартир, шарил в радиоэфире, но она не всплывала, а он все караулил, тянул время, выманивая из глубины чужих жилищ, где неизвестно что в тот момент происходило, вожделенную мелодию с ритмом…

Он слонялся, заглядывая во враждебные дворы на свой страх и риск, кружил вслепую по улицам, подобно фургону-пеленгатору с гестаповцами, рассчитывая засечь позывные подпольного передатчика… Дальше, как и много раз до того, ему расхотелось выдумывать.

Гранд Фанк — раз. Стоунзы — два. Кларки — три. Кусок какой-то «секс-музыки», переходивший в «Молитву» Челентано, и четыре твистяры Чебби Чеккера, которого Сёрик в кураже назвал Карлом Перкинсом. Самойлов запомнил и это имя.

1.03.2009

СТОЛ

Глафира был дома один, без родителей. Он не утруждал себя объяснениями, каким образом ему третий день удается слушать музыку, пока предки пыхтят на службе. Если бы не гайморит, ему бы тоже пришлось с девяти утра ковыряться в чужих, похожих на старые микрофоны электробритвах. Сегодня больничный надо было закрывать. Знакомый врач принимал после двух, и Глафира с удовольствием рассчитывал подойти в поликлинику часам к пяти, чтобы успеть на семь часов с Викторией в кинотеатр, где с понедельника шла «Анжелика» в хорошей копии.

Часы на широком запястье безвольно свешенной руки показывали без четверти три. В массивном кресле, это было кресло-кровать, маялся бухой Савчук — ровесник Глафиры, ударник из одного с ним ансамбля. Темно-зеленый свитер Савчука был заправлен под серые брюки клёш, из них выглядывали гэдээровские носки с клетчатым узором. Приятели только что выкурили по сигарете и, чтобы проветрилось, распахнули обе створки высокого окна. На кухонном стуле работала «Нота», с помощью которой Глафира переписывал диски самым малоимущим клиентам, не способным перейти на стерео. Один за другим звучали голоса (женского вокала было совсем мало) трехлетней давности, мелодии не столь отдаленные, чтобы вызывать умиление и слепой восторг. Однако Савчуку они были в самый раз, притупляя острое чувство несправедливости, давая возможность спрятаться в звуковых декорациях школьных лет от неминуемого. Савчука призвали, и очень скоро ему предстояло на собственном опыте выяснить, что это такое.

Утром Глафира пообещал родителям сходить в гастроном и за хорошим хлебом в дальнюю булочную, но, отоспавшись, вместо этого подключил бас-гитару через «Юпитер» к колонкам и пролабал до часа дня, когда магазины закрываются на обед. А в половине первого без звонка пожаловал Савчук, затравленный, ищущий забвения. Глафире еще предстояло вынести пустую бутылку, чтобы никто ничего не узнал. Гордость Савчука — густые русые волосы аккуратным горшочком а ля Джон Фогерти уже смотрелись отдельно от головы, как реквизитный паричок, выданный под расписку о невыезде.

Дважды пшикнув на виски одеколоном из пульверизатора, Глафира поставил флакон на томик библиотечного Герберта Уэллса и, машинально вытащив головную щетку, принялся разглаживать свои черные пружинистые волосы. В левом верхнем углу семейного «шпигеля» (как говорила его бабушка) золотилась красивая надпись «Дорогому Аркадию от Серебровых. 5 марта, 1968».

— Батин полтинник, — уточнил Глафира и мысленно про себя хмыкнул: «Пепл» уже лабали… в первом составе… но Глафира об этом ни хуя не знал… потому что не мог».

В дверь позвонили так, словно человек долго топтался у порога, не решаясь это сделать. Перебросив щетку в левую руку, Глафира повернул замок правой и протянул ее же, чтобы пожать руку Самойлова. В руке у того был долг — чирикман. Глаза смотрели насмешливо-дружелюбно.

— Шо на улице? — по-свойски осведомился Глафира. — Зусман? Шапку одевать?

Самойлову, несмотря на расставание с немалой для его двенадцати с половиной лет купюрой, было весело наблюдать за Глафирой, отпустившим усики а ля Омар Шариф, хотя больше всего он походил на злодея Хого-Фого из «Лимонадного Джо».

— Разувайся и хиляй туда. Посиди — послухай с Савчуком старые дела, ты же их любишь, вот и послухай… А я погнал за хаваниной.

Глафира облачился в неплохое, но совсем не модное полупальто и, как показалось Самойлову, слегка стесняясь, взял в руку бурую хозяйственную сумку (с неизбежной луковой шелухой на дне) цвета крашеных полов.

— Если Савчук начнет рыгать, — предупредил он с порога нарочито серьезно, — неси ведро!

Обождав, пока Глафира возился с ключами, запирая замок по ту сторону двери, Самойлов расстегнул болоньевую куртку, подтянул пошитые к летним каникулам брючки из вишневого вельвета, одернул свитер, чтобы не выглядывал расписанный шариковой ручкой, капроновый ремень, сделал шаг и в носках очутился в комнате-студии Глафиры.

Он сразу узнал Савчука, но только как обладателя фамилии. Ему почудилось, что этот молодой, но уже недосягаемо взрослый по сравнению с ним человек, подвергся какой-то обработке, перенес превращение и, пускай не до полной неузнаваемости, изменился в самую тревожную сторону.

Вблизи него даже не пахло вином, словно Савчук разучился дышать туда-сюда, как все живые люди. Хотя по его позе можно догадаться, что он, мягко говоря, пьяненький. Самойлову доводилось задерживать дыхание, мысленно отсчитывая секунды: 70, 75, 76… До 1976 года оставалась еще уйма времени. Савчук успеет отслужить свой срок и снова сядет за барабаны. Интересно, что к тому моменту будут играть Deep Purple,и как будет называться их очередной альбом?.. И какую песню выберут и разучат Савчук с Глафирой, чтобы потом бацать ее на танцах у себя в Абразике?

Самойлов слышал, как барабанит Савчук, когда тот подвизался еще в «Золотом ключике». Полпрограммы пела какая-то баба… девица… Самойлов не мог выбрать подходящее слово. Слышал, как играет, но они никогда не разговаривали, не обменялись даже парой фраз.

Он видел Савчука вполоборота, тот никак не реагировал на появление Самойлова. Казалось, его ноги уже не вылезут дальше из расклёшенных штанин, чтобы обнажилась полоска кожи поверх носок, а вязаные манжеты свитера будут прикрывать запястья на том же уровне вечно. Глафира как будто загипнотизировал пациента, а сам смотался, уверенный в том, что постороннему не под силу снять заклятье самостоятельно и вывести из оцепенения жертву Глафириных чар.

Время бежало, а двое в комнате все не решались прервать молчание. Пленка переползала с катушки на катушку своим чередом, словно магнитофон работал в режиме «запись», и где-то рядом была спрятана «мыльница» — дешевый микрофон для бытовых розыгрышей и поздравлений.

«Вот так и жизнь, — подумал Самойлов, усаживаясь на стул, втиснутый между диваном и тумбочкой, где стоял телефон. — Она идет, человек меняется, а времени впереди почему-то все больше и больше, только что с ним делать — хуй его знает».

Савчук всегда был старше Самойлова, поскольку родился на целых шесть лет раньше. И что ему делать со своим старшинством? Вот он — валяется скованный без кандалов и наручников, военнообязанный гражданин, которому напомнили… Впервые в жизни представился случай побазарить с настоящим ударником, и приходится молчать, как с той чувихой, что потащила его на какие-то жалкие «Песни моря» и показывала ему, как правильно дышать во время пения. Когда Самойлов узнал, что ее любимая певица… Толкунова, он проклял свое глупое любопытство, словно кто-то помимо воли спровоцировал его осквернить память Дженис Джоплин. При этом он допускал, что эта замарашка из музыкалки станет очень красивой, если ей дать подрасти.