— горло расцарапал в кровь ледяной сырой воздух. Она застонала.
Существо оглянулось. Это было из-за жара или больного рассудка, но во тьме глаза у него горели, как у дикой кошки. Два жёлтых кругляша сощурились, существо что-то сказало — Чонса не расслышала. Чонса снова потеряла сознание.
— Она прекрасно справилась.
Я не верю ему. Не поверю, пока не увижу её живой и здоровой, насколько это возможно в лазарете. Феликс еле за мной поспевает, я слышу его шаркающие шаги, но не сбавляю скорость даже в угоду его возрасту. Знакомая мне дверь обшита железными полосами, скрипит как кашель в груди престарелого наставника, когда я её открываю. Ряд сколоченных коек благоухает хвойной смолой, одна от другой закрыта ткаными простынями, и все пустуют, кроме той, где лежит ребенок. Стражи на входе подпрыгивают с лавок при моем появлении, но Феликс просит их успокоиться, пока я прохожу в помещение. Здесь холодно, но кровать малышки греют угли в маленькой жаровне. Рядом табурет. На табурете дремлет человек.
— Брок?
Старика застигли врасплох, он вскидывает тусклый взгляд и не сразу осознает, что перед ним викарий. Брок поднимается и кланяется, а я без сантиментов оттесняю его в сторону. Девочка просыпается, моргает, когда я убираю с её лица белокурые кудряшки. Хвала всем богам, Феликс не соврал мне. Она и вправду цела.
— Привет, маленькая.
Она неуверенно улыбается, перехватывая мою руку за запястье.
— Как ты, Кэйлин?
Девочка супит брови, по-птичьи наклоняя голову к плечу. Я замечаю следы перенесенного: как красна пуговка её носа, как белы пухлые щеки и темны веки. Лоб её блестит от испарины. Я поясняю с улыбкой, подтягивая табуретку ближе:
— Ну, ты так и не сказала нам своё имя, верно? Поэтому я попросила Феликса называть тебя так. Это означает «котёнок».
Она улыбается шире. Мужчины отступают в сторону, чтобы не мешать нашему воркованию. Я немного рассказываю ей о том, как будет устроен её быт после только она поправится, говорю, что я была на её месте и прочие глупости для успокоения то ли ребенка, то ли своей совести. Во время болтовни даже хитростью заставляю её съесть не самый вкусный овощной суп (она морщит нос), и, наевшись, Кэйлин начинает сонно моргать.
Я сижу с ней, пока она не засыпает. Меня охватывает приятное тёплое чувство — словно в моей груди стало больше места.
— Наигралась в дочки-матери, Ищейка? — хмыкает Брок, — Я думал, до тебя еще c первого раза дошло.
Кровь обращается в лед. Я поднимаю на Брока взгляд и вижу в его глазах отражение зеленых тлеющих искр. Не будь на нем проклятого артефакта, его мозг вытек бы из ушей, как мед из переполненных сот.
— Забудь про эти глупости. Тебе всё равно не суждено.
— Заткнись, — тихо шепчу я сквозь клыки, — Закрой свою вонючую пасть.
Я думаю: чтоб ты сдох. Чтоб ты сдох.
— Свалились на моя голова!
Существо — женщина. Чонса узнала это по грудному голосу со знакомым произношением, а ещё по прикосновениям. Только девушки умеют касаться так легко, ободками заостренных ногтей снимая тонкую корку с ран — почти небольно, скорее щекотно. Кажется, она чем-то их опоила. Было тепло. Когда Шестипалая попыталась открыть глаза, девушка зашипела, прижимая повязки к глазам ладонью.
— Ну-ну, тише! Стараться уснуть, — её голос был мягким, по-матерински успокаивающим, — Чудо, что вы выжили.
— Мы… — Чонса не узнала свой голос. Он и до того не казался ей приятным: резкий и сипловатый, а сейчас было чувство, что вместо воздуха она толкала по горлу водопад скрежещущих камней. Водопад камней. Они выжили после лавины? — Сколько…
— Я найти лишь тебя с пареньком, — резко запахло травяной мазью. Она таяла, соприкасаясь с кожей, щипала, но Чонса не жаловалась, только поджала потрескавшиеся губы, — Вы оказаться в моя пещера. Это хорошее место. Я должна помочь.
Это Чонса вытащила их?
— Не помню. Ничего не помню.
— Имя помнишь?
— Чонса, — к её губам прижался край посудины, а малефика была слишком слаба, чтобы сопротивляться. Она сделала глоток нагретой на огне воды и закашлялась, — Ты чудно говоришь. И глаза у тебя странные.
— У тебя странный путь благодарить за помощь, Чонса, — насмешливо фыркнула девушка. Где-то рядом, почти у самого уха раздался шипящий вздох, а следом — полный боли стон, и шорох, с которым их спасительница переместилась ко второму больному, — Твоему парень не повезло, Чонса. Река отгрызла ему ногу.
— Река?
— Злая река. Она течет…
…из тела великана…
У воды оказалось странное послевкусие. Глаза Чонсы были по-прежнему закрыты, но она увидела цвета, блики пламени на своих щеках, вороньи перья в волосах врачевательницы. Они шевелились, каркали, смотрели на неё темными бусинами глаз.
— Что ты дала мне?
— Хул гил, — ответила девушка, — Спать.
«Цветок веселья» — где Чонса слышала это? Ей потребовалось нырнуть в память о сладком привкусе, вдохнуть глубже запах — как она раньше его не различила? От незнакомки тянуло солнцем, шафраном, глиной и сахарным тростником.
Чонса убивала людей, которые так пахли.
— Ты из Шора, — последнее, что сказала малефика. Хул гил подействовал, её забрал сон.
В этом сне Чонса умерла вместе со знакомым ей миром и Лидией, по горлу которой прочертил красный росчерк нож.
Кто держал его? Память не признается.
Лавина накрыла их не сразу, вот что она вспомнила. Вначале было предательство.
— Лукас, ублюдок! — закричал Брок. Проклятый старик не оставлял её даже во снах. Перед взором Чонсы возникло лицо — печальное и блаженное одновременно. Кожа белая, как луна и молоко, но она не помнит, чтобы у него были веснушки. Здоровяк трется щекой о своё плечо — и веснушки превращаются в линии. Это брызги крови на его лице, сообразила Чонса.
— Мы хотели сбежать вместе, — произнес Лукас тихо, с какой-то страшной улыбкой, извращающей его мужественные черты, — Даже убили уродца Гила! Вместе! Лидия говорила, что мы уйдем, но завтра, завтра, завтра. Старая дура! Что ей было от меня нужно? Я