Читать интересную книгу Бунтари и бродяги - Алан Силлитоу

Однажды утром, несколько дней спустя после нашей встречи, мне пришлось подниматься по улице Святой Анны, разнося письма. Назад я шел медленно, потому что мне приходилось останавливаться почти у каждого магазина. Был дождь, мелкая изморось, вода стекала у меня по плащу, а брюки до колен промокли насквозь. Поэтому я хотел поскорее напиться горячего чаю в столовой и надеялся, что печь там растоплена докрасна. Если бы я так не задержался во время обхода магазинов, то заскочил бы по дороге в кафе.

Я только что занес пакет с письмами бакалейщику и вышел на улицу, как увидел в окне соседнего ломбарда картину с рыбацкой лодкой, ту самую, которую я подарил Кэти несколько дней назад. Да, я не ошибся, это она была выставлена среди старых ватерпасов, затупившихся рубанков, ржавых молотков, садовых совков. Рядом с ней очутился футляр из-под скрипки с порванным ремешком. У меня окончательно развеялись сомнения, когда узнал зазубрину на деревянной раме в правом нижнем углу.

С полминуты я не верил собственным глазам, я просто не мог понять, как она сюда попала. Затем мне вспомнился первый день нашей семейной жизни и сервант, забитый подарками, среди которых выделялась эта — единственная позже уцелевшая из трех картин, выглядывающая из-под обломков прошлых жизней. И вот, подумалось мне, она превратилась в ничто, в ненужный хлам. Возможно, Кэти продала ее сразу же, тем вечером, когда возвращалась от меня, — поскольку ломбарды работают долго по пятницам, чтобы жены могли забрать на выходные праздничные костюмы своих мужей. А может быть, она продала ее только что, этим утром, и я пришел всего лишь на полчаса позже нее? Бедная Кэти, подумал я. Тяжело же ей приходится! Но почему она не попросила у меня шиллинг-другой?

Я не слишком долго думал над тем, как мне теперь поступить. Я просто зашел вовнутрь и стал у прилавка, дожидаясь, пока седой, еле держащийся на ногах скряга закончил разговаривать с парочкой невзрачных женщин, которые старались убедить его в том, что принесли закладывать вещи отличного качества. Я терял терпение. Я зашел сюда с улицы, где шел дождь и было свежо, и поэтому мне стало не по себе из-за отвратительного запаха старой одежды и заплесневелого хлама и, к тому же, я спешил, потому что столовая скоро закрывалась и я мог остаться без чаю. Наконец, старик прошаркал в мою сторону, протягивая руку: «Мне пришло письмо?»

«Нет, папаша. У меня к вам дело. Проходя мимо, я увидел здесь в окне картину, ну ту, с лодкой». Женщины, выходя из ломбарда, пересчитывали гроши, которые он им дал, и запихивали залоговые бумажки в свои кошельки. Старик вернулся ко мне вместе с картиной, держа ее так, как будто она стоила не меньше пяти фунтов.

Удивленный разум подсказал мне, что Кэти продала ее сразу же после того, как я ее ей подарил. Но я все не мог в это поверить, поэтому хотел рассмотреть картину поближе, потрогать руками и убедиться в том, что это именно она. Цена с обратной стороны была написана неразборчиво. «Сколько вы за нее хотите?»

«Она стоит четыре шиллинга».

Сама щедрость! Но у меня не было времени торговаться. Конечно, я мог бы поторговаться и заплатить за нее гораздо дешевле, но я предпочел переплатить, чем потратить пять лишних минут на болтовню. Я протянул ему деньги и сказал, что зайду за картиной позже.

Вновь оказавшись под дождем, я подумал: каких-то четыре жалких шиллинга! Вот мерзкий жадюга! Он наверняка дал Кэти за нее не больше одного шиллинга шести пенсов. Три пинты пива за картину с рыбацкой лодкой!

Не знаю почему, но я был уверен, что она придет ко мне снова на следующей неделе. Она действительно пришла в четверг, в то же самое время, и на ней была все та же одежда: летнее платье под коричневым зимним пальто, пуговицы которого она никак не могла оставить в покое. Это выдавало ее беспокойство. По дороге она пропустила стаканчик-другой, и перед тем, как войти в дом, зашла в уборную во дворе. Тогда я поздно вернулся с работы и еще не успел допить чай, поэтому предложил ей присоединиться ко мне. «Мне не хочется, — последовал ответ, — я уже недавно выпила чашку».

Я насыпал в камин уголь. «Садись поближе к огню. Этим вечером на улице подморозило».

Она кивнула в знак согласия, а потом посмотрела на картину с рыбацкой лодкой, которая снова висела на прежнем месте. Я этого ожидал, и мне было любопытно, что она скажет, когда увидит ее, но она ничуть не удивилась. Это меня несколько разочаровало. «Я сегодня у тебя не задержусь, потому что ко мне должны прийти в восемь», — вот и все, что она сказала. И ни слова о картине.

«Не беспокойся. А как у тебя дела на работе?»

«Отвратительно, — беззаботно ответила она, как будто мой вопрос оставил ее равнодушной. — Меня уволили за то, что я послала к черту начальницу».

«О!» — сказал я. Я всегда говорю «О!» чтобы скрыть свои чувства. Однако я часто произношу это просто так, когда и скрывать-то особенно нечего.

Мне подумалось, что может быть, она хочет пожить у меня, потому что потеряла работу. Я не был бы против. Она могла бы не стесняться и попросить меня об этом. Но я все же не захотел предлагать ей первый, хотя возможно, поступил неправильно. Кто знает? «Мне очень жаль, что ты осталась без работы», — только и сказал я.

Она опять взглянула на картину и произнесла: «Можешь дать мне взаймы полкроны?»

«Конечно», — ответил я, полез в карман, достал полкроны и протянул ей. Пять пинт пива. Она не знала, что ответить, и только постукивала ногами в такт музыке, звучащей у нее в голове. «Большое спасибо».

«Не думай об этом», — ответил я с улыбкой. Я даже не забыл купить специально для нее пачку сигарет на случай, если она захочет закурить. Это говорит о том, как я ждал ее возвращения. «Курить будешь?» — предложил я, и она взяла одну, и, чиркнув спичкой о подошву, зажгла ее. Я даже не успел дать ей огоньку.

«Я отдам тебе эти полкроны на следующей неделе, когда мне заплатят». Странно, подумал я. «Я нахожу новую работу сразу после того, как теряю старую», — добавила она, предвосхитив мой вопрос. «Поиски не займут много времени. Сейчас идет война, и поэтому работы полно. И деньги платят хорошие».

«Полагаю, все фирмы скоро перейдут на военные заказы». Мне пришло в голову, что она могла бы потребовать от меня деньги на содержание, ведь официально мы до сих пор были женаты, — вместо того, чтобы приходить ко мне и занимать каждый раз по полкроны. Это было ее право, и я не мог бы ее упрекнуть в этом. Но если бы она так со мной поступила, мне не удалось бы пополнять свои скромные сбережения. За все те годы, что я прожил один, я сумел отложить несколько фунтов. «Ну, мне пора», — сказала она, поднимаясь и поправляя пальто.

«Ты уверена, что не хочешь чаю?»

«Нет, спасибо. Я хочу успеть на троллейбус, чтобы добраться до Снейтона». Я поднялся, чтобы проводить ее до двери. «Не беспокойся. У меня все нормально». Пока она стояла, поджидая меня, она не сводила глаз с картины, висящей над сервантом. «Это очень красивая картина. Хорошо, что ты повесил ее на прежнее место. Мне она всегда очень нравилась».

Я вспомнил старую шутку: «Да, но она — последняя из флотилии».

«Вот потому-то я ее и люблю». И ни слова о том, что продала она ее всего за восемнадцать пенсов.

Удивленный этими словами, я проводил ее до двери.

Она приходила ко мне каждую неделю, пока продолжалась война, всегда в одно и то же время, в четверг вечером. Мы недолго беседовали о погоде, о войне, о ее и о моей работе, — в общем, ни о чем. Иногда мы сидели в разных местах комнаты и смотрели на огонь, я — у камина, а Кэти — немного поодаль, за столом, как будто она только что поела; мы оба молчали, и даже не чувствовали из-за этого неловкости. Иногда я угощал ее чаем, иногда — нет. Сейчас мне кажется, что мне стоило бы угощать ее пинтой пива, но тогда я ни разу этого не сделал. Да и не думаю, что ей хотелось у меня выпить, потому что она меньше всего ожидала, что я буду наливать ей.

Она не пропустила ни одного четверга, даже когда простуживалась зимой и когда ей лучше было бы оставаться в постели. Ее не останавливали ни отключения света, ни шрапнель. Мы были рады видеть друг друга, забыв о всяких формальностях, и с нетерпением ждали новых встреч. Возможно, эти свидания стали лучшими из всех, что были в нашей жизни. Конечно, они помогали нам скоротать бесконечные вечера во время войны, когда жизнь замирала.

Она носила одно и то же коричневое пальто, которое с каждым днем выглядело все более и более потрепанным. И она никогда не уходила от меня, не заняв нескольких шиллингов. Поднимаясь, чтобы уйти, она говорила: «Слушай, займи-ка мне полдоллара, Гарри». Когда же я говорил в шутку: «Не слишком на это напьешься, правда?» — она не отвечала мне, как будто шутить о подобных вещах ей казалось дурным тоном. Конечно, я никогда ничего не получил от нее обратно, но это мне не было в тягость. Я ни разу не отказал ей, когда бы она у меня ни просила денег; а когда цена на пиво поднялась, я стал давать ей и по три шиллинга, и по три шиллинга шесть пенсов, и по четыре шиллинга, ведь незадолго до ее смерти оно стоило как раз столько. Мне приятно было помочь ей. Кроме того, говорил я себе, у нее кроме меня никого нет. Я никогда не интересовался, где и как она жила, хотя она несколько раз и упоминала о том, что так и осталась в Снейтоне. Я ни разу не видел, чтобы она выходила из паба или из кино. Впрочем, Ноттингем — большой город.