Эти ароматические пары оказывают целительное воздействие на организм. Правда, новичок испытывает сначала головокружение и дурноту, но за ними следует чувство приятного возбуждения, похожего на то, какое испытываешь, напившись слабого вина. Среди местных дикарей обычай дышать дымом широко распространен, и они не открывают совет и не решают никакие важные вопросы, не выпустив предварительно клубы дыма на все четыре стороны света и не исполнив затем некий сложный (и едва ли необходимый) ритуал с целью заручиться поддержкой добрых духов.
Однако народ, среди которого мне довелось жить, стоит выше подобных примитивных суеверий, почитает всего лишь трех главных божеств: Солнца, Земли и Воды – и курит траву лишь в их честь.
Видя мое желание узнать побольше, Хайонвата начал указывать на проходящих мимо людей, произнося при этом на своем певучем наречии: «Чиппэвэи, Ямаси, Отали, Нэши, Шавано» и прочие названия разных племен. Теперь я имел возможность рассмотреть воинов внимательней и заметил некоторые различия в их раскраске и вооружении.
Затем вождь повел рукой, широким жестом охватывая все племена разом, и произнес: «Тлапаллико», после чего погрузился в мрачное молчание, словно раздраженный некоей мыслью.
Я постучал его по груди и спросил: «Тлапаллико»?
Хайонвата вздрогнул, сверкнул глазами и сильной рукой схватился за ручку заткнутого за пояс топора.
– Онондагаоно! – воскликнул он и ударил себя в грудь с глубоко оскорбленным видом. Потом улыбнулся и, желая убедиться, что я больше не впаду в подобное заблуждение, повторил дважды: «Онондага! Онондага!» – на сей раз без окончания «оно», применяемого, как я понял, для обозначения племени или рода, но никак не отдельного человека.
Я указал на своих товарищей и сказал: «Римляне», и вождь несколько раз повторил слово, стараясь запомнить его как следует.
– Тлапаллико? – спросил я затем, указывая на нескольких пленных дикарей – большей частью раненных, – идущих под охраной в самом конце процессии.
– Калуза! – прорычал Хайонвата и презрительно сплюнул в их сторону. – Чичамеки!
Так я бы мог сказать: «Саксы! Варвары!» И все-таки именно от коренных жителей этих мест и их соседей, Каранкавов, Тлапаллики были вынуждены обороняться в лагере за земляными валами с возведенным на них высоким частоколом из заостренных сверху бревен.
Процессия прошла мимо, мы последовали за ней через поляну, вверх по земляной насыпи – и через ворота в частоколе вошли в крепость Чипам. За ограждением находилось множество хижин – непрочных сооружений и конструкции из шестов, установленных над находящимся ниже уровня земли полом и обтянутых широкими кусками коры или звериными шкурами.
В самом центре лагеря стояли два бревенчатых сооружения – одно большое, другое маленькое. В маленьком жил вождь, а в большом, двери и решетчатые окна которого могли запираться наглухо, располагалась крепостная тюрьма.
– Вейк-Ваум, – сказал Хайонвата, и все ставни были мгновенно открыты. Здесь провел ночь наш отряд из пятидесяти человек. Незадолго до наступления темноты нас накормили вкусным блюдом из медвежатины и оленины, тушенной с желтыми зернами теоцентли и мелкими черными бобами. После вкусного сытного ужина многие отправились на боковую, но ни я, ни Мерлин заснуть не могли.
Большую часть ночи мы с Мерлином наблюдали из зарешеченных окон за разыгрывающимися на плацу сценами: там казнили пленных Калузов, чтобы умиротворить души Тлапалликов, убитых в сегодняшнем сражении.
Изуродованные и оскальпированные, они все до единого погибли на костре с дерзкой песней на устах. И несколькими днями позже я видел их черепа, насаженные на колья ограждения в напоминание лесным разведчикам о судьбе, сжижающей всякого, кто осмелится посягнуть на силу крепости, расположенной на самых отдаленных границах могущественной империи, которой мы достигли.
– Хью-хью-Тлапаллан, – так позднее назвал ее мне Хайонвата. – Старая-старая Красная Земля!
И действительно, каждый дюйм этой земли был красным: кровь насквозь пропитала здешнюю почву, обычаи и дух племени; алтари смердели, и жрецы воняли сырым мясом. Красной была листва деревьев на северных границах империи; красной была земля здесь, где мы лежали теперь, – и такой же красной была она дальше к югу.
Даже мысли, мечты и желания здешних людей были окрашены в красный цвет – еще более красный, чем цвет их кожи.
В тот вечер закатное солнце залило своими лучами всю крепость и окрасило багровым крыши хижин. Скаты насыпей из красной земли и рубленные из красной сосны помосты для стрельбы стали густо-кровавого оттенка: сначала в лучах заходящего светила, а после заката – в алых отсветах костров, на которых почитатели Солнца сжигали своих врагов.
Знай мы тогда больше, мы приняли бы это за предзнаменование, касающееся нашей дальнейшей жизни в сей жестокой стране.
КАК ПУГАЛИ НЕПОСЛУШНЫХ ДЕТЕЙ В САМОФРАКИИ
Рано утром нас разбудили чьи-то голоса. Мы снова выглянули в забранные жердями окна и увидели нескольких проходящих мимо людей – легко одетых, но хорошо вооруженных: готовых и к трудностям долгого перехода, и к встрече с врагом.
Они вышли за северные ворота, настороженно осмотрелись по сторонам и, рассыпавшись, исчезли в лесу. Мы догадались, что это гонцы, посланные уведомить некоего монарха о нашем появлении в стране.
Очевидно, эти люди внушали местным дикарям глубокое уважение, ибо после отбытия последнего гонца небольшой отряд воинов еще на некоторое время задержался у ворот на случай, если кто-то из посыльных вернется, преследуемый противниками.
Но ничего такого не случилось. И когда туман и предрассветный холодок уступили место теплым солнечным лучам и нас накормили, воины разошлись по своим хижинам. Теперь на каждом четырехстенном помосте для стрельбы осталось по два часовых, а высоко над ними постоянный дозорный следил за лесом со сторожевой вышки, расположенной между тюрьмой и домом вождя.
Часовые на этом посту сменялись каждый час, и лишь однажды за сорок дней, проведенных в крепости, мы явились свидетелями некоторого ослабления бдительности и военной дисциплины.
Люди постоянно входили в крепость и выходили из ворот группами, разными по численности, но не менее четырех человек зараз. Иногда они приносили плетеные корзины со свежей и соленой рыбой, иногда оленью тушу, иногда убитого медведя – черного или бурого, – разжиревшего, как свинья на ягодах, которыми изобиловали окрестные леса.
Кроме известных нам голубей, гусей, уток, журавлей, куропаток, фазанов и прочих годных в пищу пернатых охотники часто приносили незнакомых птиц – чрезвычайно жирных, с бронзовым опереньем и красными бородками.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});