– Люда! – вскричала Лана. – Ты оставляла у меня пятьсот евро…
Последние слова ударились Людке в спину. Людка не обернулась, открыла входную дверь и испарилась вместе с деньгами. Как цыганка. Была и нет.
Ланочка зарыдала в голос. Кассир сочувственно смотрел на нее сквозь круглые очки Гарри Поттера.
– Вы давно знаете эту женщину? – спросил кассир.
– Сорок лет, – ответила Лана.
– Жесть, – отозвался кассир.
– А что делать?
– Ничего. Пипец.
Жесть и пипец. Эти слова перешли из молодежного сленга.
Слепая от слез Ланочка вернулась домой. Необходимо было выговориться. Она позвонила мне. Кому же еще?
Я выслушала и сказала:
– Я позвоню Людке. Я ее опозорю.
– Не надо, – испугалась Лана.
– Почему?
– Мы же не знаем, что ее заставило… А вдруг деньги нужны на внука…
– Могла бы и попросить. Зачем же грабить среди бела дня…
– Может быть, она не могла поступить иначе, – предположила Лана.
– Она просто сука, – объяснила я. – Пользуется тем, что у тебя мозги отлетели.
– А что делать?
– Набить ей рожу.
– А кто будет бить? Я? Ты?
– Никто не будет, – хмуро сказала я. – Мы ее просто забудем.
– Как тяжело…
Лана глухо замолчала, я догадалась, что она плачет.
– Не расстраивайся из-за денег.
– Я не из-за денег. Я из-за Люды. Какая жестокая жизнь. Она заставляет людей терять свое лицо.
– Нельзя потерять то, чего нет.
Я долго не могла заснуть. Не выдержала, позвонила Людке.
– Верни деньги, – приказала я.
– Какие деньги? – удивилась Людка.
– Ты знаешь какие…
– А зачем она туда полезла?
– Куда «туда»? – не поняла я.
– В тайник. Нечего было лезть…
Получалось: Лана сама виновата в том, что Людка ее обокрала.
– Тебе не стыдно? – просто спросила я.
Людка помолчала, потом сказала:
– Время гадское…
– Можно жить достойно в недостойные времена.
– Ко мне пришли, – сообщила Людка.
Кто к ней пришел в час ночи? Кот?
Я поняла, что деньги из Людки не выковырять. Даже если подать в суд, ничего невозможно доказать. Людка скажет, что у Ланочки глубокий склероз, а врачи подтвердят. Оставалось смириться и забыть. Утешало то, что Людка всегда была невезучей, тридцать три несчастья. Можно считать, что ей первый раз повезло.
Я заметила странную особенность: со мной происходило только то, что должно произойти. И никогда наоборот. Например, я провалилась в медицинский институт, куда очень хотела попасть. Со временем выяснилось, что этот провал – главная удача. Окончи я медицинский, работала бы врачом и никогда не стала бы писателем. Так, писала бы что-нибудь для себя и носила в душе глубокую неудовлетворенность, которая отражалась бы на лице и на характере. Далее, я вышла замуж за созерцательного Диму. Был бы Дима деятельным, я стала бы другой. Паслась бы, как корова на лугу. А зачем париться? Все равно все сделают за меня. И преподнесут. Но никто за меня ничего не делал. Все сама: и деньги, и блага, и даже имя. Значит, все мои поражения оказались победами. Кто-то сверху пристально следил за мной и отщелкивал, как таракана, на мою единственную дорогу.
Кто это? Ангел-хранитель? Или мой папа, который умер рано и знал меня только маленькой… А далее он следил за мной из своего зазеркалья, оберегал и направлял. Он меня любил, и я это чувствовала. И сейчас, когда я не могу найти решение какой-то проблемы, я ее бросаю. Я знаю, что пройдет день-другой – и нужное решение выплывет само собой. И я не сделаю ошибки.
«Наши мертвые нас не оставят в беде» – так пел гениальный Высоцкий. Гениальные люди обладают даром прозрения.
Может быть, так оно и есть.
Рука дающего да вознаграждена будет.
Мне предложили принять участие в рекламе и заплатили хорошие деньги. Сквознячок сработал.
В таких случаях надо жертвовать, или, как сейчас говорят, отстегивать процент от успеха. Отдать десятину, как учил Христос.
Я позвонила Ланочке и сообщила:
– Долг можешь не возвращать.
– Почему? – удивилась Лана.
– У меня появились деньги.
– Откуда?
– С неба упали. Ангел-хранитель постарался.
– Твой или мой?
Я задумалась. В самом деле, кто? Миша или папа?
– А может, они дружат? – предположила я.
Действительно, у нас тут своя компания, а у них – своя.
Муля, кого ты привез?
Папу я помню плохо. Он умер в тридцать семь лет, в середине жизни. На полдороге.
Это был 1945 год. Он умер в январе, а в мае кончилась война. За пять месяцев до победы. Но что ему победа… У него был рак пищевода, он умер от голода, в страшных мучениях.
Тогда не было обезболивающих лекарств. А может, и были, но страна пережила тяжелую войну, потери – миллионы. Кому было дело до одного умирающего, поседевшего от страданий…
Мама с двумя детьми (я и сестра) были в это время в эвакуации.
Но… начну сначала.
Начало – тридцатые годы. Мой папа, студент политехнического института, поехал на практику в Донецкие шахты. С ним в одной группе учился Ботвинник – в дальнейшем великий гроссмейстер. Они были чем-то похожи с папой: невысокий рост, приятные лица. Видимо, в те времена было неважно с питанием и молодежь плохо росла.
Студенты прибыли на практику. И тут, в Горловке, папа увидел мою маму. Ее звали Наталья, сокращенно Тася.
Тася стояла шестнадцатилетняя, босая, в сарафане, вся с ног до головы осыпанная ярким солнцем.
Где она стояла? Скорее всего, в степи. Только земля, небо и Тася.
Папа обомлел. Он привык к интеллектуальным еврейским девушкам в темных глухих одеяниях, а тут – сама жизнь, сама весна.
Папа быстро выяснил: кто такая и где живет. И пришел к Тасе в гости, хотя его никто не приглашал.
Тася слегка удивилась, но не выгонять же человека…
Меж тем Тася торопилась на свидание. У нее был дружок по имени Пантелей, сокращенно Панько, – два метра роста, все зубы золотые, поскольку свои зубы ему выбили в постоянных драках.
Местные парни часто дрались за неимением других развлечений. Организм требовал эмоциональной встряски.
Тася убежала на свидание, а Муля остался сидеть. Ждал, когда она вернется.
Она вернулась поздно. Надо было ложиться спать.
Муля попрощался и ушел.
Он приходил каждый день. Иногда он заставал Тасю, но чаще нет. Ничего страшного. Муля садился на стул возле двери и ждал.
Мать Таси (моя бабка Ульяна), тогда еще не старая, сорокалетняя, громко удивлялась: «Чого вин сыдыть? Приходэ и сыдыть».
Сколько это продолжалось – месяц, два?
Лето катилось к осени. Практика подошла к концу.
Перед самым отъездом Муля заявился к Тасе, держа в руках два железнодорожных билета. Он сказал:
– Тася! Поедем со мной в Ленинград.
Тася удивилась и вскинула глаза на Мулю, чуть ли не в первый раз. Она увидела, что он симпатичный, хоть и мелковат. Совсем другой, чем Панько. Со своими зубами и с другим выражением лица, совершенно не годящимся для драк и матерных разборок. Но главное, что сообразила Тася, – в Горловке, в этом захолустье, нечего ловить. Что здесь за жизнь? Шахты, тяжелый рабский труд, водка, драки, надвигающийся голод. А Ленинград – столица, там жил царь, там красивые дома, муж – будущий инженер. Надо соглашаться.
Даже если бы Муля был кривой на один глаз и глухой на оба уха, надо соглашаться, потому что впереди – новая жизнь. А Муля – не кривой и не глухой, а очень даже ничего. Можно привыкнуть. Немножко лопоухий, но это не мешает. Даже мило.
– Ни якого приданого мы нэмаемо, – честно предупредила Ульяна. – У нас нэчого нэма.
Это соответствовало действительности. Семья жила бедно. Но даже если бы и были какие-то запасы, Ульяна не дала. Она была не в состоянии расстаться ни с копейкой, ни с куском хлеба. Зажимистость, идущая от нищеты.
Тем не менее приданое справили. Украли из клуба плакат. На красном кумаче белой масляной краской было написано: «Да здравствует 1 Мая!» Из плаката сшили нижнюю рубашку и трусы. Впоследствии от частых стирок белая краска сошла, но следы остались, так что на маме всегда что-то да здравствовало.
Семья Мули жила в центре Ленинграда, на Старо-Невском проспекте. У них была квартира внутри квартиры. Входишь в коммуналку с темным бескрайним коридором, в самом начале коридора дверь вправо и влево.
В левой стороне, в маленькой комнатке, проживал слесарь дядя Коля, который останавливал нас, детей, и провозглашал: «Евреи – подонки общества».
Что такое подонки, мы не понимали и, что такое евреи, тоже слабо разбирались, поэтому мы светло смотрели на дядю Колю. От него всегда изрядно воняло, и мы торопились проскользнуть мимо.
А дверь вправо вела в покои Мулиной семьи.
Главная комната, в которой стоял обеденный стол, – сто метров. И две комнаты по бокам – спальни. Большая – пятьдесят метров. И маленькая – пятнадцать. Общая площадь – сто шестьдесят пять метров. Плюс коммунальная кухня в конце коридора.