Убийца Леди изуродовал и птицу. Ей свернули шею, отрезали крылья и лапки. Я искал ответ в этом зверстве, как искал бы его в чем угодно – вплоть до частей тела Марии, если бы начал получать их по почте. То же и с декорациями, на которые убийце пришлось потратить определенное время. Например, пустая клетка, подвешенная на слишком толстой цепи. Она напоминала люстру, но не была источником света. Скорее уж символом освобождения. Птицу извлекли оттуда, чтобы убить. То, что вожделенная свобода смертельно опасна, не было для меня новостью.
Я старался сохранить ясность мысли и холодный рассудок. Но внезапно меня пронзила сильнейшая боль утраты. Вселенная сделалась пустой, будто высосанное яйцо. И хотелось наполнить эту невыносимую пустоту хотя бы собственным тоскливым воем, чтобы тот вечно блуждал внутри подобно свету уже погасших звезд.
Увидев мертвую Леди, я пытался разглядеть за этим убийством следующее – почти неминуемое, – словно смерть была ориентиром, отбрасывавшим тени в обе стороны, как непостижимая башня, освещенная одновременно солнцем и луной. И небосвод был расколот пополам, и сотни существ пересекали последнюю границу, и зловещая тайна пронизывала ткань ускользающего мира.
Мария, Мария! Без тебя я медленно схожу с ума. Я уже настолько безумен, что неоднократно набирал номер твоего телефона в надежде, что все случившееся окажется дурным сном и я услышу твой голос, но слышал только гудки – как багровые вспышки отчаяния, как огни навсегда уходящего поезда, который увозит тебя, похищает внушенный любовью смысл бессмысленной жизни. Капли дождя становятся слезами моего сердца. Моя душа рвется к тебе, словно птица, еще недавно сидевшая в золотой клетке Пурпурной Леди, – птица, которая увидела промелькнувший за окном призрачный крылатый силуэт Свободы...
Должно быть, что-то все-таки прорвалось наружу через тот гипсовый слепок, в который я давно превратил свое лицо. Хаммер как-то странно посмотрел на меня, а потом сказал:
– Опоздали, приятель.
Я сделал то, что доставило мне удовольствие. Развернулся и ударил попа в челюсть. Поздравил себя с тем, что он не успел закрыться и врезался затылком в стену. Но вырубить его мне не удалось, хотя я вложил в удар душу.
Я ожидал, что он бросится в контратаку или слегка поджарит мой скальп, однако Хаммер выглядел скорее удивленным, чем рассерженным. Он удивил меня еще сильнее, когда внезапно расхохотался:
– Так ты решил, что весь этот недешевый балаган устроен только ради тебя?! Ты льстишь себе, приятель. Начинай шевелить мозгами, иначе у нас возникнут настоящие проблемы.
Похоже, этот толстокожий громила с лицензией на убийство, полученной при посредничестве высшей земной канцелярии от самого господа бога, совершенно искренне считал, что до сих пор мои проблемы были ненастоящими. Но сердиться на него и на его снисходительный тон было невозможно.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Оставив позади пять, шесть, семь – а сколько их еще впереди? – обычных человеческих жизней, я, кажется, так и не научился жить. Что это – свидетельство распространенной глупости, недоразвитой души, затянувшейся старости, угнездившейся в неплохо сохранившемся теле, или... худшего из проклятий? Ибо чего стоит все прочее, если не было испытано главное? Чего стоит кожура без сока, поцелуй без любви, небеса без звезд, церковь без бога? Существовать, но не жить – как искупить это?
Раньше я думал, что Мария однажды сделает то, чего не удавалось до нее никому. И мое вековое ожидание превратится в свершение, в обретение, в сиюминутность. Я тщетно надеялся. Всякий раз, когда я бывал с нею, мне не удавалось до конца изгнать из сознания призраки прошлого и видения будущего, не пришлось изведать пьянящий вкус остановленного мгновения, которое осветило бы наглухо запертую вечность, или, на худой конец, отбросило бы в нее свою непомерно разросшуюся тень. Да, пожалуй, абстрактно я имел перед собой неизведанную бесконечность и непознанную тайну времени. И чем дальше, тем все более сомнительным представляется мне этот багаж.
Так вот, меня всегда тянуло к людям, которые умели жить. Я думал, что эта болезнь заразна, и рассчитывал подхватить от них инфекцию. Отец Хаммер, безусловно, умел жить. Чтобы убедиться в этом, не надо было наблюдать за ним в разных ситуациях, – достаточно просто находиться рядом. И гадать, что испытываешь, когда владеешь и распоряжаешься собственной душой? ничего не ценишь и легко получаешь все? пьешь жизнь стаканами и обнаруживаешь, что в твоей бутылке ничуть не убывает? презираешь любые привязанности и не знаешь отбоя от женщин, готовых на все? Это не искусство и не мудрость. Это счастливый билет лотереи, не имеющей отношения к сверхъестественному вмешательству. Улыбка природы, чередующей здоровых детей с выкидышами. Правда, здоровых очень мало...
А пафос – последнее убежище ничтожеств.
* * *
Когда мы подошли к воротам, во всем доме внезапно погас свет. От темного силуэта повеяло не трансцендентным откровением, а не понятой мною угрозой. И от этого я почувствовал себя обыгранным каким-то шулером. Усаживаясь в машину, я посмотрел на дом еще раз, пытаясь убедиться в простой вещи: большое черное сооружение сделалось всего лишь одной из бесчисленных гостиниц, где в эту ночь остановилась странствующая смерть.
– Выпьем, – предложил Хаммер. – Что за гнилая погода!
Глядя на него, я не мог поверить, что он живет, как большинство обывателей, – перемежая скуку с самообманом. И, конечно, он повидал на своем веку достаточно мертвецов, чтобы его настроение не испортилось при виде трупа Пурпурной Леди. Причиной того, что он решил выпить, действительно была сырая погода. Ветер носился вокруг, плясал, как свихнувшийся от одиночества учитель танцев в старом вымершем замке. Где-то выли сирены, завлекая оставшихся без моря моряков. Дождь был на редкость мелким и мерзким – словно кто-то брызгал в лицо ледяной водичкой, пытаясь вырвать меня из обморока.
Через десять минут мы уже медленно ехали по улице Культурной революции. Хаммер высматривал открытый бар. Похоже, все здешние заведения были ему хорошо знакомы. В эту пору, на исходе ночи, город выглядел смертельно уставшим от проданных удовольствий и от себя самого. Он был полустерт, терял материальность в нарождающихся сумерках. Он существовал только в фальшивом блеске алчущих ночей, и превращался в бледный призрак с наступлением дня, когда им овладевала бесцветная убогая серость. И тогда даже самые шикарные витрины казались дешевыми косметическими средствами состарившейся проститутки, способной вызвать лишь жалость или презрение своими тщетными потугами вернуть утраченную молодость и красоту.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});