Читать интересную книгу Нет - Анатолий Маркуша

Летчик позвал инженера.

— Расскажи мне все про тормозные щитки. Все, что знаешь.

Инженер рассказывал долго и обстоятельно. Из его слов получалось, что щитки на первых полетах барахлили, расслаблялись, но инженер был убежден — дефект не конструктивного, а скорее всего сборочного характера.

В половине первого Хабарова позвали к начальнику Центра.

Верный привычке генерал начал с главного:

— Трясет?

— Пока не трясет, — сказал Хабаров, но у меня есть, что называется, версия… Видимо, в эксплуатации возникает интерференция. Щитки вибрируют и отбрасывают возмущенную струю воздушного потока на руль глубины…

— Что вы предлагаете?

— Надо расслабить тяги тормозных щитков и проверить…

— Вы предлагаете продуть машину в аэродинамической трубе?

— Это займет слишком много времени. Я бы просто слетал и посмотрел, как все будет выглядеть в полете.

— Без Главного конструктора я такое решение не приму, — сказал генерал, — надо посоветоваться с хозяином машины. А двигатель как?

— Работает. Пока все нормально, и он работает нормально.

В шестнадцать сорок Хабаров был снова на семи тысячах метров.

260.

250.

240.

Теперь машину затрясло неожиданно и резко.

Хабаров ждал этой тряски и поэтому отреагировал мгновенно — убрал щитки, отдал ручку управления от себя. Самолет успокоился. А двигатель? Двигатель работал нормально.

Хабаров воспроизвел режим, и все повторилось. Двигатель работал по-прежнему нормально.

И тут на глаза ему попалась ручка пожарного крана. Она стояла на полу между правой педалью и сиденьем.

Хабаров снова набрал высоту. Расстегнул привязные ремни и, вызвав тряску, попытался развернуться в кабине так, чтобы увидеть хвостовое оперение.

Тряска усилилась. Машину мотнуло в сторону, ноги слетели с педалей. Хабаров подумал: мог Збарский, вполне мог непроизвольно перекрыть кран ногой.

Он опять набрал высоту. Привязался. Погасил скорость. Вызвал тряску и, с трудом дотянувшись до пожарного крана рукой, перекрыл подачу топлива в двигатель.

Выждал секунду, выждал еще и еще…

Двигатель обрезал, и машину замотало так, что Хабаров едва удержал ручку управления в ладонях.

На пяти тысячах метров Хабаров едва укротил самолет, пропланировал немного, запустил двигатель и произвел посадку.

Они сидели вдвоем в пустом летном домике: Хабаров и Збарский. Говорил Виктор Михайлович:

— Я считаю, что причина тряски — нарушение регулировки тормозных щитков. Твои ошибки, Саша: первая, не надо было отвязываться. Это привело к непроизвольному выключению двигателя. Скорее всего ты ногой ударил по ручке пожарного крана; вторая ошибка — ты не оценил вовремя высоту. Вероятнее всего, оттого, что тебя прилично приложило головой к фонарю. Но прыгал ты не с двух, а скорее всего с четырех с чем-то тысяч метров…

Збарский слушал молча.

— А теперь прочитай мое заключение. Это черновик, — и Хабаров протянул Збарскому лист.

После обычных вступительных фраз в заключении было сказано:

«1. Причиной возникновения тряски считаю нарушение регулировки тяг тормозных щитков, возникающее в эксплуатации.

2. Выключение двигателя заметно усугубляет положение, изменяя характер тряски — делает ее резче, апериодичней и острее по амплитуде.

3. Расположение ручки пожарного крана на полу, в непосредственной близости от упора правой ноги крайне неудачно. При сильной тряске возможно непредвиденное перекрытие крана ногой, что повлечет за собой остановку двигателя.

Вывод: необходима конструктивная доработка тормозных щитков и тщательный контроль за состоянием тяг в эксплуатации. Ручку пожарного крана следует с пола перенести на бортовую панель.

Летчик-испытатель Хабаров».

Збарский дочитал бумагу до конца и, глядя в окно, сказал:

— Спасибо, Витя. От лишних неприятностей, возможно, ты меня и прикроешь, — он постучал пальцем по бумаге, — но… Старею, и тут ничего не сделаешь. Видно, надо кончать с истребителями. Пора. — Он встал и, нагнув голову, быстро вышел из комнаты.

И был у Хабарова еще один разговор — с начальником Центра. Генерал прочитал заключение Хабарова, снял очки и спросил:

— Все?

— Все.

— Оправдываете Збарского?

— Вы требовали от меня установить истину, а не судить Збарского. Истину, мне кажется, удалось найти…

— А осуждать товарища не хотите? Предоставляете эту малоприятную возможность начальству?

— Я не следователь, — сказал Хабаров, — не обижайтесь.

— Да, конечно. Может быть, вы и правы. Но мне-то что со Збарским делать?

— Переведите его к Игнатьеву. На больших кораблях он еще спокойненько лет десять пролетает.

Глава десятая

Выше, выше, выше… дальше некуда, дальше не вытягивает двигатель.

Небо над головой делается совсем фиолетовым, густым-густым, и облака, и грозы, и вообще всякая погода остаются далеко внизу, под ногами. А здесь адский мороз, бесконечная пустота и фиолетовое свечение. Все. Это потолок крылатой машины. И небо, которое лежит выше, принадлежит уже ракетам, оно — преддверие космоса.

Вот здесь, на потолке, на самой вершине, вспомни тех, чьи руки вознесли тебя над миром. Они, эти руки, остались там, на Земле, но и здесь ты в их власти: ослабни заклепка, нарушься герметичность кабины — и фиолетовое небо ворвется в кабину, и, прежде чем ты успеешь понять, что же случилось, закипит кровь в сосудах, остановится сердце…

Так пусть же будут благословенны руки, отправляющие нас на высоту, пусть никогда не устают и никогда не ошибаются.

Телефоны на столе начлета были отрегулированы так, что аппараты не звонили, а только хрипели и щелкали. Кравцов совершенно не переносил резких звонков, особенно неожиданных. Звонки действовали Федору Павловичу на нервы, пугали этого далеко не робкого человека. Кстати, и дома над входной дверью у Федора Павловича висел не обычный, как у всех людей, звонок, а гудок — басовитый, мелодичный и тоже приглушенный.

Начлет сидел за просторным письменным столом и, морщась, вздыхая и хмурясь, читал американский авиационно-технический журнал. Читать по-английски ему было трудно, приходилось то и дело заглядывать в словарь и постоянным усилием воли удерживать себя в кресле. Но он не сдавался. Можно было, конечно, вызвать референта-переводчика и поручить обзор номера ему, но Кравцов предпочитал биться в одиночку: Дороже информации, которую он рассчитывал почерпнуть из журнала, было давно укрепившееся и тщательно оберегаемое реноме: наш начлет — будь здоров, сам за иностранной литературой следит!

В коротенькой заметке сообщалось, что на американском испытательном аэродроме Эдвардс начаты полеты на экспериментальном истребителе, способном отрываться от земли без разбега. Вел испытания полковник Рой. Начлет подумал: «Тоже торопятся…» Он уже готов был мысленно переключиться на программу, порученную полковнику Хабарову, но не позволил себе отвлечься и снова уткнулся в журнал.

И тут щелкнул и неожиданно резко зазвонил стоявший чуть поодаль от своих собратьев белый городской аппарат. Кравцов вздрогнул, отнюдь не по-английски выругался и торопливо поднял трубку.

— Слушаю, — сказал начлет и подтянулся. Он был готов к какой-то неизвестной еще, но неизбежной — в этом он нисколько не сомневался — неприятности.

— Почтовый ящик шесть тысяч шестьсот семьдесят?

— Да. Слушаю.

— Товарища Кравцова прошу.

— Слушаю.

— Товарищ Кравцов, с вами говорит дежурный по городскому отделу милиции майор Зыкин. Вы могли бы опознать вашего сотрудника Виктора Михайловича Хабарова?

— Опознать? А что случилось, товарищ майор?

— Весьма желательно, чтобы вы заехали к нам непосредственно в настоящее время…

— Еду. Сейчас же еду. Вы только скажите, что с ним.

— Мы ждем вас, товарищ Кравцов.

Начлет с ненавистью взглянул на телефонный аппарат, в котором уже раздавались короткие гудки, положил трубку и быстро вышел из кабинета.

Минут через десять он входил в комнату дежурного по городскому отделу милиции.

Майор Зыкин, полный, невыспавшийся мужчина, встретил начлета сдержанно. Кивнул — это, видимо, должно было означать «здравствуйте», попросил предъявить документ, удостоверяющий личность, и долго сравнивал фотографию с оригиналом. Потом мрачно сказал: — Посидите пока.

В плохо освещенном душном помещении дежурного по городу Кравцов сразу же почувствовал себя крайне неуверенно, как-то неуютно и одиноко. Он сидел молча. Злился и никак не мог сообразить, на чем бы сорвать копившееся в нем душное, какое-то унизительное озлобление.