Мануэль поднял голову от работы.
— Да, слышал. Я сожалею, что никогда ничего не понимал в политике, но, полагаю, ничего не поделаешь. Ты не могла бы встать чуточку левее? Ты загораживаешь свет, и я не совсем отчетливо вижу, что делаю с верхней губой.
— И как ты можешь возиться с этой грязью, когда мое сердце разбито?
— Потому что на меня наложен гейс — создать эти изваяния. Я не знаю, зачем моя мать это пожелала, но уверен: все, что суждено, нужно вынести, так же как сейчас нам нужно пережить обязательство, наложенное на тебя: выйти замуж за возвышенного английского короля.
— Мое замужество не отразится на наших отношениях. После того, как я стану королевой, ты вскоре сможешь приехать ко мне в Англию, ибо говорят, что этот король — убогое долговязое ничтожество.
Мануэль смотрел на нее пару секунд. Она покраснела. Он, сидя у ног плачущего Иеффая, улыбнулся.
— В общем, — сказал Мануэль, — я отправлюсь в Англию, когда ты пришлешь мне гусиное перо. Так и договорились.
— Ах, ты сделан из льда и железа! — воскликнула она. — И тебя ничего не интересует, кроме твоих мокрых, грязных чучел. Ты мне отвратителен!
— Моя дорогая, — спокойно ответил Мануэль, — неприятность состоит в том, что каждый из нас ставит что — то свое превыше всего остального. У тебя это — власть, громкое имя и муж — король, который сразу станет твоим глашатаем, твоим слугой и твоим любовником. Откровенно говоря, я сейчас не могу тратить время на светскую жизнь, поскольку мое желание отлично от твоего желания, но так же неодолимо. Кроме того, становясь старше и наблюдая за поступками людей, я начинаю подозревать, что у большинства нет заветных желаний, а лишь скромные предпочтения. В мире таких заурядных людей, мы с тобой не можем и надеяться на избавление, нам всегда скажут, что мы из льда и железа, но нам не подобает бросаться такими затасканными словами.
Некоторое время она молчала. Потом неловко рассмеялась.
— Я часто гадаю, Мануэль, кто внутри этой огромной розовощекой, косоглазой, серьезной оболочки: великий мудрец или круглый дурак.
— Значит, у нас есть еще кое — что общее. Ведь я тоже часто размышляю о тебе.
— Значит, договорились.
— Договорились, что вместо того, чтобы править маленьким Арлем, ты станешь королевой Англии, владычицей Ирландии, герцогиней Нормандской и Аквитанской и графиней Анжуйской; что наш знак — гусиное перо; и мне неловко повторять, что тебе нужно отойти от света и больше не вмешиваться в выполнение моего гейса.
— А что будешь делать ты?
— Мне, как всегда, нужно следовать своим помыслам…
— Если ты скажешь еще хоть одно слово, я закричу.
Мануэль добродушно рассмеялся.
— Полагаю, я произношу это довольно часто. Значит, это правда, а самая большая неувязка в наших отношениях, Алианора, что ты эту правду не замечаешь.
Она же сказала:
— А я полагаю, ты теперь пойдешь за утешением к какой — нибудь женщине?
— Нет, утешение, которого я желаю, не найти среди юбок. Нет, во — первых, я отправлюсь к королю Гельмасу. Ибо мои изваяния упорно остаются безжизненными, и в каждом из них чего — то не хватает, и ни °Дно из них не является той фигурой, которую я желаю создать. Сейчас я не знаю, что с этим поделать, но Жар — Птица поведала, что король Гельмас, поскольку все сомнения покинули его душу, способен мне помочь, если это вообще способен сделать человек.
— Значит, нам нужно попрощаться, хотя, надеюсь, ненадолго.
— Да, — сказал Мануэль, — это расставание, а для какой — то части моей жизни это прощание навеки.
Мануэль оставил свои изваяния там, где на них, казалось, смотрит с дикой, тупой болью древнееврейский военачальник; и Мануэль взял девушку за обе ее прелестные ручки и стоял так какое — то время, глядя сверху вниз на принцессу.
Мануэль очень печально сказал:
— Я выплакиваю эту элегию в таких выражениях, которые могут себе позволить одни мальчишки. «Наверняка, — сказал я, — наполненная чувствами и во всем совершенная душа просвечивает сквозь это прекрасное тело и раскрывает себя в нем». Так началось мое поклонение тебе, чьи фиолетовые глаза все время сохраняют холодный, хрупкий свет и не смягчаются, но для меня они всегда были теми глазами, которыми, как говорится, богиня смотрит на погубленных влюбленных, которые выплакивают элегию надежде и удовлетворенности бескровными устами, опаленными страстью, которую она, бессмертная, не может ни ощутить, ни постичь. Даже при этом, милая Алианора, не являясь богиней, ты смотришь на меня, не движимая ничем, кроме безразличного интереса, покуда я выплакиваю свою элегию…
…Я, несмотря на любовь и на обаяние ярких, обманчивых снов, что, паря над нами, очаровывают и пленяют всех влюбленных, ни разу до сего дня не мог отчетливо увидеть, кому докучаю своими взглядами. Я, будучи слеп, не мог ощутить твою слепоту, которая слепо пыталась меня понять и которая жаждала понимания, как я — любви. Так наши поцелуи в основном скрывали поставленные в тупик устремления плоти, что охотно поднялась бы к вершинам души, но не способна на это. Игра закончена, и какие у нее цели и итог, должно проверить время. По крайней мере, мы должны слегка печалиться о том, что потеряли в этой игре: ты — о любовнике, я о — любви…
…Нет, это не любовь лежит здесь, угасая, когда мы дружески расстаемся у смертного одра того чувства, которое вчера разделяли. Это чувство, к тому же, не божественно и не смогло бы пережить бесполезных месяцев, в течение которых я, словно ловящий жемчуг в мельничной запруде, с трудом извлекал из твоего сердца больше, чем Небеса поместили в это сердце, в котором не лежит любовь. Теперь плач, что был плачем одиночества по ненайденной паре, стих: уже легкая серая пыль собирается на неподвижных устах. Поэтому давай похороним усопшую и, поместив тело в гробницу, честно напишем на могиле этого хрупкого, подобного цветку, погибшего чувства: «Здесь лежит похоть, а не любовь».
Тут Алианора недовольно надула губы.
— Ты употребляешь такие ужасные слова, дорогой. И ты к тому же говоришь глупости, ибо я точно так же сожалею обо всем, как и ты.
Мануэль подарил ей ту вялую, сонную улыбку, в которой весь Мануэль.
— Точно, — сказал он. — Вот это — то и унижает. Да, мы с тобой второстепенные личности, Алианора, и мы разыскали друг друга. В этом вся жалость. Но мы всегда будем держать это в тайне от остального мира, и наша тайна всегда нас будет связывать.
Он очень нежно поцеловал принцессу и покинул ее.
Затем с высоко поднятой головой Мануэль оставил Арль вместе со своими слугами и изваяниями, подставив весеннему солнцу свой щит со вставшим на дыбы жеребцом и девизом: «Mundus vult decipi». Алианора, наблюдая за этим из окна замка, лила обильные слезы, поскольку бедная принцесса имела несчастье по — настоящему влюбиться в дона Мануэля. Но Алианора обнаружила, что ничего не поделаешь с его упрямством и непостижимыми взглядами, так что начала распоряжаться собой и будущим более пластичными средствами. Ее методы волей — неволей изменились, но ее цель осталась прежней. И она по — прежнему намеревалась добиться всего, чего желала (включая и Мануэля), как только она и английский король перейдут к более размеренному образу жизни.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});