просиживал дома, не показывался на глаза даже зеленоглазой Капе. Все думалось, что хохотушка будет расспрашивать, бередить душу. Скорей бы хоть выбрать дело по душе да уехать куда-нибудь.
Хорошо Алексею, он сразу, не путаясь, нашел себе дорогу. Рабфаковец! Первый во всей округе! Да и «младенцы» не теряются. Митя одного ждет — побыстрее бы подрасти да пойти на выучку к морякам, спит и видит он моря да океаны. А Вова? Этот о своем выборе в открытую сказал самому Максиму Михайловичу Топникову, секретарю волостной партячейки, когда тот заходил к отцу, своему старому знакомому еще по гражданской войне. В фельдшеры метит. Правда, секретарю не сказал, почему именно в фельдшеры, но мне-то известно, мне открылся: «Охота папе глаза вылечить и от самогона отлучить».
Поскромнее пока желание у поскребыша Коли-Оли. У него думка — стать пожарным, то и дело забирается на каланчу да глядит, не дымит ли где.
Отец никому не перечит, а Топников прихваливает: молодцы, ребятки, верный курс держите!
Как-то секретарь долго засиделся у отца. Поглаживая ямку на лбу — пулевую отметину «зеленых», — все спрашивал о делах крестьянских. В ответ отец ерошил волосы:
— Дела — что? Успевали бы, если бы нам ножку не подставляли.
— Железнокрышники?
— Они. Гребут. Ух, наживисты! Кирю-хуторянина помнишь? Так вот недавно подкатился: продай, слышь, в аренду дальние полосы, тебе-де со своей Мышкой все равно не обработать их, зазря пропадут. Денег малость посулил. Позаботился!
— А ты?
— Что я? Лучше, что ли, нашего Силантия этот хуторянин? Отказал. Ишь, чего он захотел! Да я свою землю вот чем добывал, вот! — протянул отец жилистые, с буграми мозолей руки.
— Правильно, Петрович! — поддержал его Топников. — Таким Кирям нельзя давать спуску.
И тут секретарь с предложением к отцу. Партячейка добивается открыть кооперативную лавку в Юрове. Пускай она послужит удавкой толстосумам. А кто же должен служить, торговать в новой лавке, как не бывалый фронтовик? И велел отцу готовиться в завы, продавцы.
Отцовское возражение, что едва ли он подойдет на такие роли со своими слабостями и зряшным зрением, Топников и слушать не стал, только указал на меня:
— Вон у тебя какой сын растет. Поможет! Дело-то безотложное!
Тут он подошел ко мне, тронул за вихор.
— Ого, жесткий! Говорят, это признак твердого характера. — Матовое, с набухшими мешками под усталыми глазами лицо его осветилось улыбкой. — Твердохарактерные нам и нужны. Так что ты обязательно подопри батю.
Отец покачал головой:
— Ох, подъехал. Обоим сразу задачку задал.
Обоим? А что, может, впрямь в подручные к бате, будущему завлавкой, пойти? Как-то теплее стало на душе после этого разговора. Потребовался и я. Что ж…
С того дня я часто вместе с отцом ходил под горку к сторожке, которую братья Петровы переустраивали под кооперативную лавку.
…Вскоре напомнила о себе и милая Ляпа. Вечером постучала в окошко, позвала на улицу.
— У-у, вредный, все один да один, — прежде всего упрекнула меня. Затем с некоторой таинственностью сообщила, что у них в доме остановился чудо-человек: огромного роста, голова что ведерный чугун, грудь с калитку шириной, а кулаки, как пудовые гири. — Такая страсть! — ахала Ляпа. — Завтра будет показывать силу. В школе. Там и народ соберется. Я пропуск выпросила, на себя и на тебя. Пойдем!
Возражать Капе было бы напрасно.
На другой день я, никому не сказавшись, шмыгнул из дома и — к ней. Она выбежала навстречу, схватила за руку.
— Скорее, а то опоздаем.
Когда мы прибежали в село, в школе было уже полно народа, мы едва протиснулись к помосту, на котором должен был выступать борец. Открылась боковая дверь, и на помост вышел чудо-человек. Да, он был огромен, грудаст, с толстой шеей, маленькие были только глаза.
Борец чуть-чуть наклонил голову, приветствуя собравшихся, и объявил, что он открыто, без всякой подделки продемонстрирует истинную русскую богатырскую силу, что начнет работать с гирь. Оглянув передние ряды, он встретился взглядом со мной и поманил к себе. Я было не хотел идти, но Ляпа толкнула меня: не ерепенься!
Пришлось и мне подняться на помост. Борец протянул мне руку, похожую на лопату, в которой сразу утонула моя. Но пожал он осторожно, лишь прикоснувшись к моей ладошке подушечками пальцев.
Назвав меня своим ассистентом, борец попросил открыть кулисы (так называл он дерюгу, которая закрывала задник помоста). Я отдернул дерюгу. За ней, оказывается, и стояли гири. Их было много, и все большие, которые, казалось, и с места не сдвинуть. Но борец с невообразимой легкостью поднимал их, вскидывая вверх, ловил на лету и бросал на помост. Сначала он брал по одной гире, потом стал поднимать по две, по три, по четыре, и наконец, по пять гирь, поддевая их пальцами за дужки. И когда он вздымал эти чугунные гроздья, описывая ими над головой замысловатые круги, зал, затаив дыхание, немел.
Я с ужасом глядел, боясь, как бы не сорвалась какая гиря ему на голову. К счастью, все обошлось благополучно.
Но уж совсем было жутко смотреть, когда он принялся попеременно вскидывать тяжеленные гири, ловя их грудью, плечами и даже головой. Только и слышались в притихшем зале шлепки и возгласы: «О-пля, о-пля!» Кто-то из пожилых баб не выдержал и закричал:
— Батюшко, побереги себя…
В ответ он помахал ей гирей-пудовкой и снова принялся за свое дело.
Закончив упражнения с гирями, борец объявил следующий номер. На помост он пригласил еще двоих, на этот раз взрослых, их заставил бить стекло, а сам стеклянную крошенину смел на середину и, обнажив себя до пояса, лег на нее. После этого потребовал положить на него заранее припасенную воротницу, стоявшую у стены, и взойти на нее восьми человекам. Мне он приказал следить за порядком.
Несмело поднимались мужики на воротницу, под которой на битом стекле лежал живой человек. Тогда из-под воротницы донесся до меня голос упрека:
— Ассистент, поторопите людей занять свое место.
Но заминка продолжалась. До полного комплекта не хватало одного человека.
— Не досчитываюсь восьмого, — опять донесся голос снизу.
И тут я увидел: от дверей, где стояла кучка поздно пришедших зрителей, отделилась долговязая фигура. Это был Силантий. Расталкивая людей, он подошел к помосту, взобрался на воротницу и, потоптавшись на вей подкованными сапогами, как бы проверяя прочность досок, насмешливо возгласил:
— Просьбица уважена, действуй!
Ответа не было, и у меня замерло сердце: не раздавили ли? Но вот воротница шевельнулась, стала медленно подниматься и так же неторопливо опускаться. Так продолжалось несколько раз. Доски скрипели, прогибались. Я стоял рядом и ждал лишь одного, как бы поскорее кончился этот