Северо-Восточной Руси — 44 (немногим менее, чем в северо-восточном летописании этого периода о городах Новгородской земли). Среди отдельных городов лидируют теперь Москва и Тверь. О городах же других земель всего от 1 до 4 упоминаний.
В Галицко-Волынской летописи нет такой значительной разницы между первой и второй половиной XIII столетия; возможно, отчасти это связано с тем, что в отличие от северо-восточного и новгородского летописания она представляла собой не погодную хронику, а свод из нескольких цельных повествований, соединенных в период после Батыева нашествия[489]. Города других земель в Галицко-Волынской летописи упоминаются вообще редко. В тексте, освещающем период после нашествия, втрое реже, чем до 1237 г., упоминаются города Киевской и вдвое — Черниговской земель, относительно частыми становятся упоминания городов Турово-Пинского княжества. Учитывая, что в Галицко-Волынской летописи на период 1241–1292 гг. приходится в два с лишним раза больше текста, чем на 1205–1236 гг., очевидно, что тенденция к снижению интереса к другим землям прослеживается явственно и здесь.
В целом можно констатировать, что в период после нашествия Батыя резко снижается интерес летописцев к «чужим землям»[490], что отражает ослабление «межземельных» связей в этот период. Исключение составляют связи Северо-Восточной Руси с Новгородом, Смоленском и Рязанью. Ослабление связей происходит не постепенно, а резко — перелом отмечается в сравнении второй половины XIII в. с первой при том, что между второй половиной XIII и XIV веком разницы практически нет. Резкость перехода особенно хорошо видна при учете упоминаний городов за последние десять лет до нашествия и в пределах аналогичного объема летописного материала за период с 1241 г. В северо-восточном летописании за 1227–1236 гг. «чужие» города упоминаются 13 раз (Киевская земля — 5, Черниговская — 4, Переяславская — 3, Муромская — 1), за 1241–1263 гг. — 11, но 10 из этих упоминаний приходятся на Новгородскую землю (и одно на Киев). Новгородское летописание за 1227–1236 гг. упоминает города других земель 32 раза (Черниговская земля — 14, Киевская — 8, Суздальская — 5, Смоленская — 3, Галицкая — 2), за 1241–1268 гг. — 9 (Полоцкая земля — 5, Смоленская — 3, Суздальская — 1). В Галицко-Волынской летописи под 1227–1235 гг. 19 упоминаний (Киевская земля — 11, Черниговская — 6, Суздальская — 2), под 1241–1252 гг. — 10 (Турово-Пинская земля — 6, Киевская — 2, Черниговская и Переяславская — по 1). Таким образом, именно нашествие является резкой гранью, после которой можно говорить об ослаблении политических связей между различными регионами Руси[491].
Основных причин этого ослабления, вероятно, две. Во-первых, в условиях военного разорения и складывания системы ордынской эксплуатации необходимым стало сосредоточение общественного внимания на внутренних делах земель. Если перед нашествием борьба за Киев и Галич была в разгаре, то после 1240 г. Киев уже не был объектом междоусобной войны, споры за галицкий стол продолжались недолго. Верховным распорядителем обоих столов стал Батый, пожаловавший Киев Ярославу Всеволодичу (1243), а Галич — Даниилу Романовичу (1245 г., вскоре после победы Даниила над Ростиславом Михайловичем)[492]. Никто не посягал после нашествия на княжение суздальских Юрьевичей в Новгороде. Во-вторых, Батыево нашествие привело к прекращению борьбы за «общерусские» княжения, которая во многом стимулировала межземельные связи. Можно полагать, что нашествие если не стало причиной закрепления Новгорода за суздальскими, а Галича — за волынскими князьями, то во всяком случае значительно ускорило это закрепление: другие князья утратили возможность бороться за эти столы как из-за занятости внутренними делами своих земель, так и в силу перехода верховного сюзеренитета над русскими княжениями к Орде. С нашествием следует связывать и утрату интереса сильнейших князей к Киеву. В условиях, когда получение стола стало зависеть от ханской воли, естественно было стремление закрепить за собой и своими потомками «отчинные» земли, чем гоняться за «общерусскими» столами.
Итак, воздействие монголо-татарского нашествия и ордынского ига на политическую систему Руси следует признать значительным. Именно им во многом объясняется усиление обособленности русских земель, расхождение путей их развития. Но признания значительности «ордынского фактора» недостаточно для объяснения разных итогов политического развития русских земель к концу XIV столетия, для ответа на вопрос, почему именно Северо-Восточная Русь стала регионом, в котором получили преобладание центростремительные тенденции, ядром Российского государства.
В историографии издавна сложилось мнение, что Владимиро-Суздальское княжество уже в домонгольский период, еще с середины — второй половины XII века, было сильнейшим среди русских земель[493]. Однако такой взгляд во многом исходит из некритического восприятия сохранившегося летописного материала: летописи Московского государства XV–XVI вв. основаны на летописании Северо-Восточной Руси, в котором, естественно, своему княжеству и своим князьям уделено наибольшее внимание, и они выставляются в выгодном свете (в поздних сводах это стремление к возвеличиванию князей Северо-Восточной Руси — предков московских государей — еще более усилено)[494]. Если же исходить из современного уровня знаний о политической истории Руси середины XII — первой трети XIII века, картина будет несколько иной.
Юрий Владимирович «Долгорукий» (ум. 1157 г.), первый самостоятельный князь Суздальской земли, вступил в борьбу за гегемонию на Руси в 1147 году и боролся с переменным успехом со своим племянником Изяславом Мстиславичем. Юрию удалось прочно утвердиться на киевском столе только после смерти Изяслава (1154 г.). Сын Юрия Андрей Боголюбский в первые десять лет своего княжения не принимал активного участия в южнорусских делах. Он начинает претендовать на главенство среди русских князей в конце 60-х годов и не случайно именно тогда: после смерти Ростислава Мстиславича в 1167 г. Андрей остался старшим в поколении внуков Мономаха. В конце концов ему удалось одолеть своего соперника и двоюродного племянника — Мстислава Изяславича Волынского (1169 г.). Но затем из повиновения Андрея вышли сыновья Ростислава, а после убийства суздальского князя (1174 г.) в Северо-Восточной Руси вспыхнула междоусобная война. Вышедший из нее победителем к 1177 г. младший брат Андрея Всеволод до середины 90-х годов не претендовал на доминирующую роль: в лучшем случае его можно считать в это время одним из трех сильнейших русских князей — вместе с киевскими князьями-соправителями Святославом Всеволодичем (из черниговских Ольговичей) и Рюриком Ростиславичем (из смоленских Ростиславичей)[495]. В середине 90-х годов Всеволод признавался Ростиславичами «старейшим в Володимере племени» (среди потомков Мономаха — он был тогда единственным живущим среди его внуков) и активно вмешивался в их борьбу с Ольговичами[496]. Владимирский летописец изображает дело так, что в конце XII — начале XIII в. Всеволод был верховным распорядителем киевского стола: он сажает в Киеве в 1194 г. Рюрика Ростиславича после смерти Святослава Всеволодовича, он и Роман Мстиславич Галицко-Волынский сажают в Киеве в 1202 г. вместо Рюрика Ростиславича Ингваря Ярославича (хотя побежден был Рюрик