Читать интересную книгу Юрод - Борис Евсеев

- И осуществить мы все это сможем, сможем! Потому как на земле теперь наша воля!

Мы и есть "скорая помощь"! Только не вылечиться всем вам поможем, а глубже и навсегда в безумие погрузиться! И по России таких карет, как наша...

Петух в который раз уже затрепыхался, забился в корзине.

- Пеца, пеца, петушок... Золотой... Золотой окорочок мой... - заворковала, запела Калерия, и тут же крышка корзины, как на кипящем котле, дважды подпрыгнула, слетела на пол, из корзины выставился всклокоченный, кучеряво-седой Академ, а вслед за ним выглянул слегка придушенный, с огромным, безумно раззявленным клювом и сбитым набок гребнем петух.

- Брешут! Брешут они! - завизжал Ной Янович и, ловко выпрыгнув из корзины, кинулся на белую грудь Хосяку. - Они прибили ее! Или ударили так...

специально... так ударили, чтобы память у нее отшибло! А может, и совсем убили!

Я слышал, как они договаривались, когда она сошла! Слышал! Они потом побежали ее догонять! А я не спал, потому что лекарства не пил! Он! Он! - Ной Янович внезапно оставил Хосяка, скакнул к растворенному в кабину окошку, вцепился коричневыми лапками в загривок водителю. - Полкаш прибил наверняка!

Петух, перевозбужденный машинным хаосом, снова закричал, забился в черно-седой пене и, вмиг выпустив крылья, спланировал на косенькую Академову спину... Машину как следует тряхануло, повело в сторону, она замедлила ход, Серов вскочил, ударил, что было силы, Хосяка носком кроссовки под колено, Хосяк со стоном скорчился, машину завертело юзом на месте, и Серов, отворив дверь, повалился кулем на шоссе...

*** Он сидел под деревом в небольшом заброшенном московском сквере. Слезы текли по небритым, желтоватым от давнего йода щекам. Спасения от голоса, звенящего и потрескивающего в голове почти беспрерывно, звенящего по-новому, как-то зловеще-тонко, изничтожающе, - не было. Уже почти сутки убегал он от "скорой", сначала отсекшей его от дачи, а потом и от квартиры в Отрадном, убегал, скатывался на окраины Москвы, до ближних пригородов, потом опять возвращался в центр. Он смертельно, по-звериному устал, возбуждение ни на минуту не покидало его, и только после страшных напряжений воли или после каких-то юродских выходок голос стихал. Но юродствовать в Москве было непросто, а углубляться в пригороды Серов боялся. К нему несколько раз подходили, правда, пока не задерживали, отпускали, милиционеры. Он начинал рассказывать туповатым, раскормленным муниципалам про Хосяка, петуха, Академа, хватал их за руки, его лениво, с брезгливой рассеянностью отталкивали. Он понял: в следующий раз кто-нибудь из милиционеров просто отправит его в Кащенко. А ведь там Хосяк его враз настигнет.

Там-то он все входы-выходы знает! Значит, осталось одно: бежать, бежать, скрываться! Менять транспорт, уходить от пеленгующего его местонахождение голоса, уходить от самого себя, от своего вопящего мозга, уходить от обыденности, включенной в сеть этого всеобщего поля безумств, в которое можно войти, как к себе домой, но выйти, выйти нельзя...

Сил почти не было. Страшно хотелось спать. Серов верил уже, что жену отпустили, что с ней ничего не случилось. Сил душевных - не верить - не было... Но он почему-то все никак не хотел отдать требуемые у него время от времени воротынцевские листки. "Отдам, отдам, - шептал он про себя, но потом, позже".

Вдруг голоса в мозгу стали гаснуть и почти пропали. Серов понял: между ним - принимающим - и "передающей" появилась какая-то преграда. С громадным облегчением он расправил плечи, огляделся. "Куда это меня занесло! Никак к черту на кулишки..." Вытекал из-под ног и бежал стремительно к какому-то озерку узенький маслянистый ручей, дома вокруг были все какие-то нежилые, тянулись бетонные заборы, деревьев, кроме как в этом крохотном сквере, тоже почему-то не было. Серов сидел на выдолбленной из бревнышка скамейке со спинкой. "Не могли, не могли они убить ее! Академ - спятил! Людное место, день, Зеленоградская! Ее не могли и не должны были, а меня - убьют! Обязательно! Потому Хосяк так в машине и разоткровенничался... А разговоры Калерии насчет какого-то дела, это так, для отвода глаз... Надо вернуться окольными путями в Сергиев! Там экран, там преграда и, главное, Колпак там, Колпак! Он ведь говорил, что "паутину" с меня обмахнул. Вот так паутина! Застряли мы в ней, запутались, как мушки: и я, и Лена! Лена, Лена... Нет! Не могли они, не могли..." Серов встал, пошел из скверика вон, но как только он миновал длинный, каменный, ведущий, как оказалось, к огромному мосту забор, голосок Калерии забился, заполоскался в мозгу вновь:

- Дима... Дим... Ты где? Куда ты пропал! Академ спятил! Зачем нам убивать Лену?

Зачем? Дима... Дим... Отзовись... Включись в наши поиски! Мы не тебя, мы ведь истину ищем! Вместе искать будем! Мы хотим! Хотим с тобой работать! Ты - замечательный объект! Ты сильный, ты мощный! Я тебя, только тебя хочу! Хосяк спит, он меня не слышит...

Серов изо всех сил пытался остановить мыслепоток, вскипавший в ответ на последние фразы Калерии в мозгу его, как вихрь, но сделать этого не мог, с надсадой тяжкой сознавая: его опять, его вновь засекли, его не оставят в покое никогда! Жизнь кончена, кончена, кон...

- Дима... Дим... Отзовись... Погоди, постой! Обожди нас! Отдай бумажки, и мы отстанем. Не хочешь к нам - езжай куда хочешь. Хочешь - в Сергиев. Хочешь - на Луну. Хочешь - в Кащенко. Чудак-человек! Кто же тебе про петуха поверит...

Дима... Дим..

Серов, едва переставляя ноги, двинулся назад, к спасительному каменному забору, в сквер. Он сел, закрыл глаза...

*** Прокурор Землянушина Дамира Булатовна с удивлением и раздражением немалым смотрела на следователя Ганслика и оперативника Клейцова.

- Кто вам позволил снова устанавливать наружное наблюдение? Серов не преступник!

Мы просто хотели задать ему несколько вопросов. За другими надо было следить, в свое время...

- Без "наружки", высокочтимая Дамира...

- Оставьте ваш парикмахерский тон!

- Три недели назад, сняв наружное наблюдение, мы его как раз и потеряли. Он у нас...

- У вас!

- Он у нас с вами шут знает где все это время слонялся! Теперь, здрасьте-пожалуйста, - объявился! И где же? В Сергиевом Посаде. Юродствует Христа ради! Очень, скажу вам, удобненькая формочка для того, чтобы скрывать гмм... определенные намерения и замыслы.

Маленький, кругленький следователь Ганслик надул, обижаясь, свои мясистые и опять же кругленькие щечки, но тут же воздух из-под щек выпустил, обмяк, смолк...

- Хорошо. Пригласим его сюда. Или нет... Я сама съезжу в Сергиев. Около Лавры, говорите, отирается? Ну, стало быть, там я с ним и побеседую...

***

- Встань, пес! - Серов дернулся, с трудом разлепил веки. Шел снег: первый, крупный, подвесной, киношный, мягкий. Под снегом буровато-серые стены приобрели враз цвет кирпичный, цвет от грязи-пыли очищенный. Завиднелась, засвербела в воздухе - как долгая ранка под кожей - башенка резная, тонкая, тоже каменная.

Снег укрыл, скрал брошенные машины, брезент, скамейки. И выступило из снега, выломилось из хозпостроек краснокирпичное, резное, раньше не замечавшееся крыльцо.

И скользнул с крыльца в снег человек в круглой шапке, в долгой до пят шубе, с посохом черным в руке, скользнул в снег человек горбоносый, ястребиноокий, гордый, но изможденный грехами и словно бы высосанный кем-то. Съедаемый болезнью, явно сдерживая и пересиливая себя, он тяжело остановился. Увидев Серова, горбоносый попытался выровняться, приосаниться, но из этого ничего не вышло. И тогда человек, впав в гнев, стал Серову бессильно посохом грозить.

- Встань, пес! Юродствуешь? - крикнул снова, наполняя гласные свирепым бессильем, горбоносый. Потом внезапно перешел на шепот:

- Встань, а не то и говорить с тобой не буду... Я бы тебе показал... - горбоносый зашелся в кашле. - Да вот в монахи собрался. Только не дойду, наверное, до мнихов многомудрых. А ну как дойду - да не примут? А тут ты еще. Да рази ж так юродствуют! У меня мастера такого дела есть! Видел! Ох и мастера, забодай их леший... Ну, пошел я... - Горбоносый тяжко развернулся, но тут вдруг из-за какой-то сараюхи сзади и сбоку раздалось пронзительно-визгливое:

- Куды, куды? Я здеся!

Человек в шубе, услышав визгливый голос, как-то совсем одряхлел, задергался, сник, а из сараюхи выскочил совершенно голый, белотелый, с черными спутанными волосами бомж и метнулся прожогом на середину сквера.

Здесь бомж голый остановился, и Серов смог разглядеть его внимательней.

Оказалось, бомж не вовсе гол: на бедрах его была кое-как закреплена треугольная туземная повязка. Лицо у бомжа было какое-то плоско-стертое: невыразительный маленький рот, незаметный чуть востроватый нос, глазки серые... И только брови черные, висящие кустами, да борода и усы желтые, пшеничные, выставлялись из общей этой стертости. Да еще новенькая собачья цепь, как у завзятого "металлиста", поблескивала на остро выпяченной куриной грудке. В руках бомж держал глубокий ковш со сплошной ручкой в виде раздутого рыбьего плавника, в другой сжимал кусок беломясой, парной, видно, только что рубленной свинины.