– Во всяком случае, не за подлость сюда залетел…
– Ой-е-ей! Может, слезами по твоей порядочности умыться прикажешь?
– Не знаю, как по мне, а по тебе точно вторая смерть, о которой комбат в прошлый раз говорил, плачет. Точно тебя дожидается, никак стороной не обойдет.
– Каркнула ворона, а сыр выпал.
– Остынь, ребята! – веско урезонил Сикирин. – Больше, меньше виноват – неча попусту друг на друга яриться. Сказано – кровь рассудит!
Павел привстал, поставил последнюю точку:
– Правильные твои слова, Григорий Дмитриевич, и вовремя сказаны. До боя все равны, а после видно станет, кому амнистия, а кому трибунал.
* * *
– Не спишь, Колычев?
– Нет, а что? – нехотя отозвался Павел, притворно зевая.
Салов присел в ногах на краешек нар, нерешительно помялся.
– Может, закуришь цыганскую? – достал неизменную пачку «Красной звезды», повертел в пальцах. Папиросы эти – саловская примечательность. Где и как умуд рялся он их доставать, скрывала тайна, но в кармане они всегда у него были.
Внутренне противясь самому себе – понимал, что без причины цыган не подошел бы и что не следует обижать его отказом, – Павел все же извлек свой кисет с махоркой.
– Слыхал, братяй, что Клопу ночью грабку начисто отхватили?
– Ну да? – хоть и безразлична была ему судьба уголовника, но все-таки поразился Павел. Какой-никакой, а человек.
– Верняк! – уверил цыган. – Дохитрилась обезьяна рябая, сама себя руки лишила. – Он не скрывал какой-то своей недоброй радости и торжества.
Пытливо взглянув в лицо цыгану, Павел поразился; глаза у него неестественно светились.
– А и ты, вояка, в натуре, что ль, ничего не понял или на дурочку Данилу провести хочешь? Мужик вроде битый! – хохотнул он с превосходством. – Он же себе мастырку заделал. А вы уши развесили, тюфяки. Клоп что хотел? Он думал до времени в нору уйти, пока шухер после Гайера затихнет, а заодно и батальон, глядишь, на фронт отправят. Не климат для него оставаться: каждый шаг, фраера, секете, да и урки хвосты поджали. Голый он. Вот и заложил оскомину с зуба под шкуру. – Скребанув пальцем по эмали зуба, Данила наглядно продемонстрировал, как это делается. – Так в лагерях от работы кантуются. Раздует ему руку или ногу, он в санчасти дней девять отлеживается, а потом в бараке столько же задом нары утюжит. На освобождении. Резину тянуть урки умеют, а Клоп давно ученый. Не раз нитку с керосином под кожей протаскивал, а от нее хлеще раздувает. Он и мыло жрал. Сам хвалился. Чуть от кровавого поноса концы не отдал на Колыме. И тут все бабки подбил, да просчитался. Не в энту сторону повернуло, – опять сладострастно позлорадствовал цыган, – гангрена, санитар толковал, пошла. Живо от одной грабки освободили, да, гляди, еще в особый потащут. Он там сейчас, как тигра бешеная, икру мечет. А вы со Шведовым ему: «В санчасть топай, в санчасть!» Фонари! – Сплюнув с сердцем на пол окурок, Салов поднялся и вразвалку удалился на свое место.
«А ведь не ради одного злорадства цыган подноготину Клопа выложил, – задумался Павел. – Вроде предупреждает, что и от других блатняков подобных выкрутасов ожидать надо».
– Ну и твари! – заворочался неподалеку не спавший Бачунский. – Пока своими глазами не увидишь – не поверишь, что есть такие на свете.
Прихватив шинель, он пересел к Павлу на то место, где до него сидел цыган.
– На гражданке со шпаной и близко не сталкивался. Читал, конечно, «На дне» Горького, но то дно, а тут – помойка. Веришь ли, первое время прямо дико было. Как посмотрел на них – иезуит Лайола поблек. Идиотизм какой-то. Карточный долг обязательно уплати: жизни за это лишат, а отнять пайку у умирающего – в порядке вещей. Избить женщину – норма. Обречь своего же товарища на смерть во имя какой-то там воровской справедливости – закон. Помню, как в первый раз привели меня в карантин, в «Черную Индию» эту самую. Лежу ночью и заснуть не могу. Какой сон? Черепок от раздумий раскалывается. Да и сам, поди, такое пережил, – примолк он, омрачась прихлынувшим тяжелым воспоминанием. – Так вот, лежу и неразрешимым вопросом «Что день грядущий мне готовит?» маюсь. Тихо вокруг. Кто посапывает себе привычно, кто, как и я, над судьбой своей горемычной сокрушается. А в сторонке двое сопляков на нарах приспособились и в карты режутся. Так устроились, чтобы надзиратель их через волчок не заметил. По всему видать, не первая остановка у них в такой гостинице. Заморенные оба, затюрханные, короста да цыпки. А туда же – бывалых блатняков из себя корчат. И вот слышу, один в пух проигрался: сначала пайковый хлеб, а за ним и суп с кашей. И не на день, не на два вперед, а за полмесяца. Напарник, довольный, карты сложил и спать собирается, а проигравший – за руки его ловит, умоляет: «Давай, Карась, еще разок метнем – я тебе послеобеденный кипяток проиграю». А второй на полном серьезе так, вроде с сочувствием, отвечает: «Не-е, Филя, ты это брось! Что я, не человек, что ли, чтобы друга совсем голодным оставить! Кипяточек себе оставь, на пропитание. А то еще сыграешь в ящик – с кого тогда долг получу?» Представляешь? Вот так-то! – Бачунский сбил щелчком пепел с самокрутки в проход, резко переменил тему разговора: – Ты, Колычев, кадровый армеец или из запаса?
– Был ли кадровый, хочешь спросить? – хмыкнув, поправил Павел. – Оба мы с тобой бывшие. Сдается мне, что и ты службу не один годок потянул. Технарь?
Бачунский, тоже прихмыкнув, помедлил с ответом, словно взвешивал, идти или не идти на откровенность до конца.
– Ошибаешься, братишка, – не офицер я, младший командир. В мае сорок первого на 45-дневные сборы был призван, да так и застрял. Скоро два года, как из дома. А вообще-то окончил техникум, до призыва механиком работал. Служил в батальоне авиаобслуживания. Фронта настоящего, как тебе или Махтурову, понюхать не пришлось. Самолеты к вылету готовил и промашку однажды дал: закрутился и забыл молоточек в кабине. Под элеронную тягу он попал, летчик погиб. Вот так наши с тобой пути-дороги и пересеклись. – Помолчал, ожидая, вероятно, что Колычев на откровенность ответит откровенностью, но Павел не откликался. – Ну что ж, если не хочешь, о себе можешь не рассказывать…
* * *
Нежданно, не попрощавшись с ротой, отбыл в запасный офицерский полк старший лейтенант Чиженко. Пожалели. Свыклись, уверовав, что не временно исполняющим обязанности, а командиром он с ними на фронт отправится. Знать, не судьба.
Впервые батальон выстроили для осмотра по форме 20 – на вшивость. Выстроились поротно около землянок. Скинув и вывернув наизнанку гимнастерки и нательные рубахи, поочередно предъявляли их на проверку.
Осмотр проводила ротный санинструктор старшина Малинина, бойкая, коротко стриженная белобрысая дивчина лет двадцати с небольшим. Внешности самой заурядной: пройдешь мимо – не вспомнишь, но дерзкая и чрезвычайно изобретательная на язык. Из тех, кого затронь – не возрадуешься.
Конец ознакомительного фрагмента.