Читать интересную книгу Штрафной батальон - Погребов Евгений

Павел взорвался, выведенный из равновесия Витькиной неразумностью: изуродовал себя, да еще рассчитался махоркой.

– Если хуже станет – немедленно в санчасть. И чтобы рядом с Карзубым и Тихарем я тебя больше не видел! Сегодня же вечером соберешь вещички и переберешься ко мне или Махтурову. Понял?

– Понял.

– Смотри!..

Долго после этого Павел не находил успокоения. Случай с Тумановым из головы не шел. Лишний раз убеждался, как иезуитски тонко используют уголовники, эти доморощенные психологи, малейшую зацепку, чтобы оплести, одурманить, задобрить лестью неприкаянную, ущемленную душу. И дружбу предложат, и хлеба не пожалеют, и на больное место умело подуют. Не заметишь, как против воли спутанным, накрепко приструненным окажешься. Особенно если, как у непутяя Витьки, в голове ни руля, ни ветрил.

Что же, впредь наука!

* * *

После обеда рота в оцеплении на стрельбище находилась. Проще говоря, «загорали». Часть солдат на постах стояла, остальные, собравшись в прогретой низине, блаженствовали на кучах лапника, дожидаясь своей очереди. Щурились на вовсю припекавшее солнце, бродили мыслями по заоблачным высям. Свежий, пьянящий воздух навевал тревожащую истому. Близился час отправки на фронт. Все настойчивей о том поговаривать стали. А раз заговорили – значит, точно.

Подремывая, Павел вполглаза наблюдал за Сикириным, взявшимся вырезать ложку из толстого сука. Ловко у него это получалось. И вообще последние дни Павел питал к этому человеку возрастающую теплоту и привязанность. Подкупали степенная рассудительность и неуступчивая, бескопромиссная справедливость Дмитрича, как все чаще стали величать его многие штрафники.

Рабочая косточка в Сикирине во всем чувствовалась. За лопату возьмется – земли обязательно за двоих выкинет, стенку после себя ровную оставит и бровку без напоминания зачистит. К топору прикоснется – заглядишься. Вроде и не спешит, а всегда больше других сделает.

Не обремененным делами Павлу видеть его не приходилось. Лишняя свободная минутка подвернется – и ту, как сейчас, с пользой употребит, не усидит без занятия, без интереса. Немногословный, а тут вдруг дал толчок азартному спору, захватившему всех штрафников.

– Скорей бы туда, что ли! – вздохнул протяжно, откладывая на колени недоструганную поделку. Видимо, отвечал вслух на выстраданные, неотступные думы. – Если выпадет судьба живым остаться, первым делом на завод отпишу. Так, мол, и так, дорогие товарищи. Хоть и обмишулился под старость лет Григорий Дмитрич, но теперь выправился… И семье, конечно…

Потянули штрафники ноздрями. У каждого думки такие по тайникам прятались, каждый надеялся.

– Помирать, что ли, заторопился, Григорий Дмитрич? – насторожился Рушечкин.

– Почему же помирать-то? – степенно возразил Сикирин.

– Будто не знаешь, какие дыры штрафными штопают?

– Ну и что с того? Раз судьба такая – никуда не денешься, как положит, так и будет.

– Смотря за что класть. Может, не за что.

– Как это?

– А за что мне, к слову говоря, подыхать? – заволновался Рушечкин. – У кого убийство или дезертирство – то ясно. За такие вещи да за измену Родине и до войны расстреливали. А я, может, всего ничего утащил, да и то от нужды, чтобы семья с голоду не опухла. Мне-то за что? Да если б не война, я те продукты на одну месячную зарплату купить бы смог, еще и на другие расходы осталось бы. Стал бы связываться?.. – Он судорожно перевел дыхание, призывая окружающих в свидетели своей правоты, но открытой поддержки не встретил.

– Так что ты этим хочешь сказать? – уничтожительно сощурился Бачунский. – Что твоя вина мешком муки измеряется и тебе за нее штрафного батальона, где надо под смерть подставляться, много, да? По-твоему, мне, скажем, за мою вину здесь в самый раз быть, а тебе, за твою малюсенькую, в чем я, признаться, сильно сомневаюсь, – нет?!

Павел приподнялся на локте, прислушался. Подобные настроения, какие высказал Рушечкин, краем уха слышать доводилось. Не всех изменение меры наказания на штрафной батальон устраивало, кое-кто, наподобие «хевры», предпочел бы отсидеться в тюремной камере, чем рисковать жизнью на фронте. Но такие перетолки исходили главным образом от блатняков, на общий суд пока не выносились. Впервые мнения открыто столкнулись.

– Я тебя лично в виду не имею. Тут и без того всяких личностей хватает. – Рушечкин многозначительно покосился на Карзубого.

– Ну и подлюка ты, видать, «Чего изволите?», – упорствовал Бачунский, отметая всякую попытку Рушечкина направить разговор в более мирное русло: – По твоему понятию выходит, что одна жизнь твоя разъединственно бесценная получается.

…Любопытный экземпляр Бачунский. Сколько Павел к нему ни приглядывался – вынести окончательное суждение затруднялся. Чувствовалось, что пограмотней многих будет и с опытом. Но ни того, ни другого не раскрывал, напоказ не выставлял, как бы себе на уме попридерживал. Вызвать себя на разговор по душам, втянуть в спор тоже не позволял. Послушает, прикинет, кто из себя что представляет, и, не привлекая внимания, отойдет, пряча усмешливый, плутоватый блеск под белесыми ресницами. Сам редко когда слово вставит.

И не кадровый командир вроде, а когда станковый пулемет изучали, удивил даже Колычева. Сержант, что занятия проводил, то ли не подготовился, то ли косноязычным уродился: полчаса маловразумительно бубнил под нос названия частей, но преуспел в деле мало. Павел и то с трудом его понял. Бачунский поднялся, деликатно попросил: «Разрешите, сержант, я повторю, возможно, чего из виду упустил». Да так повторил, что самому последнему солдату все стало ясно. И автомат у него – как скрипка в руках у маэстро.

С другой стороны, ни по-пластунски ползать не умеет, ни строевого устава не знает. За что в штрафной угодил, тоже помалкивает. Сегодня впервые с предельной откровенностью высказывался…

Рушечкин, смекнув, что разговор принимает нежелательный оборот, изобразил несправедливо обиженного человека.

– Ну-с так вот. Не понял ты меня, Бачунский. Я ведь что говорю? Зря никому подыхать неохота, а у меня семья, дети. О них думаю. А что касается сумы да тюрьмы, то, как говорится, не отказываюсь. Тут куда денешься? На фронт так на фронт. Я что? Я всегда пожалуйста. Обидно только, что шлепнуть могут почти ни за что. – Он с лебезящей суетливостью вытащил из кармана кисет, протянул Бачунскому. – Давай закурим лучше. Недопонял один другого просто. Бывает…

Но неуклюжая попытка Рушечкина дать задний ход лишь больше распалила Бачунского.

– Ты лисьим хвостом не мельтеши. Привык следы заметать. Ты лучше по-честному при всех скажи: виноватым себя считаешь? Черта с два! Ты на одну месячную зарплату продуктов упер? Трепло! А по какой цене продал? Может, сиротам подешевле отдал или инвалидам скостил? Три шкуры ты со всех содрал, отец-кормилец. А здесь Исусом Христом прикидываешься, морда спекулянтская!.. – Столько разящей, испепеляющей ненависти было в его словах, что у Рушечкина испарина на лбу проступила, будто вновь обвинительное заключение выслушивал. А Бачунский под молчаливое одобрение большинства продолжал с прежней неутихающей страстью: – Штрафной батальон ему, видите ли, не климатит. Шкуры своей жалко стало. А как же другие солдаты два года под смертью ходили, пока ты на складских харчах брюхо наедал да по бабам солдатским шастал? Это тебе хорошо, подходяще было? Скотина! И кисет свой спрячь. Я с тобой с… рядом не сяду. И запомни: таким, как ты, только в штрафном и место. Закруткой табака мне рот хотел заткнуть? Не выйдет! Обидно, что может чиркнуть слегка такого гада в бою и опять чистым на свой склад улизнет. Вот это действительно будет несправедливость так несправедливость, если хорошие люди погибнут, а такие вот уцелеют…

Рушечкин ощерился, сам перешел к нападкам.

– Не себя ли в хороших-то числишь? Еще неизвестно, за что тебя, голубчика, сюда упекли, кто из нас Исусом Христом прикидывается. Тоже мне, праведник выискался!..