будто сгоняемая ветром, отходила назад.
Движимый одной, лихорадочно волнующей мыслью — сблизиться, скорее сблизиться всем взводом с засевшими в траншее гитлеровцами, Зимин перескочил через свисавшие с кольев оборванные проволочные заграждения и уже видел, как мелькали над бруствером каски немцев, видел сорванный разрывом снаряда и отброшенный по ту сторону траншеи немецкий пулемет… Рядом с собой он слышал тяжелый бег и прерывистое, сиплое дыхание Павлова. Все триста метров он не отдалялся от Зимина ни на шаг… На миг у Сергея Григорьевича мелькнуло опасение, не слишком ли торопил он людей, хватит ли у них сил для ближнего боя? Но тут же это опасение заслонила другая, зримо надвинувшаяся опасность…
Прямо перед ним, над искусно замаскированным в снегу пулеметом, приподнялось перекошенное страхом мелово-бледное лицо. Растрепавшиеся жиденькие волосики спадали на очки, и то ли это, то ли в ознобе ужаса трясущиеся руки мешали гитлеровцу пустить пулемет в ход.
Зимин полоснул очередью автомата, но — рассчитаешь ли на бегу? — она оказалась неточной, прошла выше… Лицо пулеметчика злорадно искривилось, вжатая в плечи голова вскинулась.
— Стой, стой! — внезапно закричал Павлов, непонятно к кому обращая свой оклик и на полкорпуса выдвигаясь перед Зиминым. Может быть, этот вопль еще на секунду продлил замешательство немца. Когда жуткий синеватый дымок вырвался из дула пулемета, Павлов был уже на бруствере и, у ставя штык в грудь стрелявшего, не ударил, а силой своего тела навалился на винтовку и сам как-то странно, обессиленно ссунулся в окоп лицом вперед.
Зимин пружинисто спрыгнул на дно широкой траншеи. Влево и вправо незнакомо ветвились ходы сообщения. Из-за изгиба одного из них навстречу выбегали немцы… Зимин выдернул чеку гранаты, плотно вжался всем телом в неглубокую нишу, метнул гранату им под ноги. Тут же вслед за сухим треском разрыва выскочил и лицом к лицу столкнулся с одним из бежавших, хотя можно ли было назвать лицом эту сплошь — от лба до подбородка — залитую кровью рваную рану, обезумело исторгавшую крик. С разбега ударившись о Зимина, гитлеровец мешком осел, облегченно отвалился на спину.
В глубине открывшегося взору длинного хода замелькали серозеленые шинели других фашистов, выскакивавших из блиндажей. Зимин нажал спусковой крючок, но автомат молчал. «Все, конец», — похолодел старшина, поняв, что диск кончился, а вставить другой уже времени нет… Но тут же на миг затемнило небо. Громыхнув гусеницами, налетела и навалилась на этот ход громада танка. Он вздыбил бревна блиндажных накатов, стал уминать бруствер, стенки траншей и все, что в них было; потом грузно покачнулся, пошел вперед. Вслед за танком в траншею стали спрыгивать бойцы отделения Седых.
Чертенков, подбегая к траншее, не заметил выдвинутой вперед на его пути стрелковой ячейки. Может быть, он так бы и миновал ее, но что-то защемило чуть выше локтя левой руки, и она ослабела. Чертенков ловчее перехватил правой рукой шейку винтовочного ложа, замедлил шаг. Тут-то он и увидел справа от себя двух немцев, ведущих из ячейки огонь. Чувствуя, что ладонь деревенеет и он не сможет верно направить винтовку, Чертенков свалился в тесную ячейку меж двумя немцами и — коренастый, грузный — как бы заклинил их, сковал все их движения. Все трое несколько секунд ошарашенно смотрели друг на друга, не в силах повернуть даже плечами. Чертенков впервые в жизни видел вплотную перед собой ненавистный, окаймленный белым фашистский погон, видел, как над расстегнутым воротом тужурки ходуном ходит костлявый острый кадык, еще выше — покрасневшие от ячменей веки, налитые злобой глаза. Один из немцев сдавленно захрипел, попытался выпростать руку, чтобы достать пистолет или нож.
— Сюда! — закричал Чертенков и, поднимая кверху лицо, напыжился, растопырил локти, еще сильней притиснул немцев к стенкам окопа. На них набежал чуть поотставший Скворцов. Стрелять нельзя. Не попасть бы в своего. Тогда Андрей Аркадьевич свечой взвил над ячейкой винтовку, сверху вниз затыльником приклада нанес такой удар по каске гитлеровца, что вогнал ее края в плечи.
— Га-а-х! — тяжело выдохнул Скворцов и взметнул винтовку для второго удара…
Первая оборонительная полоса немцев была вскоре прорвана, бой уже перекидывался и за вторую.
По ранее ничейной земле теперь уже во весь рост шли раненые, посыльные, навстречу им двигался людской поток, в котором были хозяйственные и санитарные взводы, подводы с боепитанием, и какой-то ездовой-артиллерист отчаянно переругивался с другим ездовым-пехотинцем, неторопливо поправлявшим соскочившие с вальков постромки. До этого артиллерист чувствовал себя неплохо, едучи вслед за товарищем по проложенному им первому колесному следу. А тут на тебе — остановка. Не выдержал и, ругнувшись позабористей, хлестнул лошаденку, направил ее в сторону, по снежной, еще не разведанной миноискателями саперов целине, обогнал товарища, на миг почувствовал и себя героем.
С неба навис и как бы лег на плечи идущих низкий, басовитого тембра металлический гул. Шли наши штурмовики. Вначале они старательно подравнивались, словно бы желая порадовать своих четким, слаженным строем, но вот уже вдалеке развернулись веером, пошли к замеченным целям, и спустя три минуты окрест покатилась урчащая волна взрывов.
Уже сгущались по-зимнему ранние сумерки, когда Зимина в неизбежной толчее наступления разыскал связной и передал приказ остановиться, дать людям короткий отдых. К этому времени в прорыв уже входили подвижные соединения, и бой откатывался дальше и дальше на запад. Туда, на запад, к уже неразличимому горизонту, над которым рдели зарницы орудийных вспышек, мчались по дорогам батареи самоходок, гвардейские минометные установки, танки с десантом на броне. Автоматчики в дубленых полушубках и маскхалатах с уважением смотрели на рассеянных по изрытой окопами степи и теперь собиравшихся повзводно и поротно стрелков. Они, пехотинцы — и те, что продолжали идти, и те, что остались лежать, — уже свершили свое дело, свой большой зачин.
XI
Зимин собирал людей в просторном, очевидно штабном, блиндаже. Пока налицо была только половина взвода. Всех валила с ног усталость. И, однако, не она, не усталость, делала собравшихся в блиндаж бойцов в первые минуты молчаливыми, неразговорчивыми. Вот и перешагнули рубеж, о котором не раз думалось в эти дни, и каждому хотелось наедине разобраться в пережитом, перед глазами каждого стояло недавнее…
Четверть часа спустя в жестяной печке забилось пламя, блиндаж наполнился духовитым теплом, и словно оттаяла пасмурная молчаливость людей. Вновь ожило — уже в расспросах, в репликах, в восклицаниях — оставшееся позади напряжение боя.
— Сам видел… осколком его! — рассказывал, поводя жарким, тревожным взглядом, Исхаков о Бабаджяне. — Может, ранило, а?
Насмерть! — бросил Злобин. На его