своей самой существенной стороной они, люди, предстанут не в окопном затишье, а в наступающем горячем деле. Сейчас, после партийного собрания, шагая по устланному хворостом дну окопа, Зимин поочередно передавал бойцам столь знаменательную для каждого из них весть, а она неведомыми путями уже обогнала его, катилась впереди.
— Так, значит, сегодня, товарищ старшина? — тем же вопросом встретил его Вернигоренко и, форсисто отбросив обшлаг шинели, глянул на свои пятнадцатикамневые, доставшиеся еще в битве под Москвой, трофейные часы, — без пятнадцати девять, наверное, в девять начнем, а?
Зимин тоже вынул часы, старинные, еще отцовские, с пожелтевшим циферблатом, те, над которыми не раз посмеивались на совещаниях в районе и которые были хорошо знакомы своей точностью во всех бригадах усовского колхоза.
— Твои отстают, Вернигора, поставь по моим, сверенные…
— Ну, чертова ж трофейщина, никак не выдрессирую их по нашему времени, — обозлился Вернигоренко, снял варежку, желтыми протабаченными пальцами завертел шляпку часов, — а ведь в девять, чует мое сердце, что в девять.
Зимин и сам точно не знал, когда начнется наступление, знал только, что ему будет предшествовать длительная артиллерийская подготовка.
— Нам тогда сигнал дадут, такой сигнал, что хоть уши затыкай, все равно услышишь.
— Так это уж я знаю! — восторженно подхватил Вернигоренко, — не впервые такой сигнал слышать. Недаром ребята жалуются, что позади нас нигде и под куст не присядешь, куда ни сунешься — или пушка, или миномет сгоняет нашего брата… А мне, знаете, товарищ старшина, и сон сегодня в руку приснился. Повез я будто из своей Михайловки в Николаев кавуны продавать, крупные, херсонской породы, большие. И вот еду через мосточек, а доски под колесами так гуркотят, так гуркотят…
— Ну ладно, Вернигора, ладно, — засмеялся Зимин, — ты лучше скажи, как твое отделение, готово?
— Как штык, товарищ старшина. Когда узнал, трижды все проверил.
— Что узнал?
— Да про наступление…
— Откуда же ты узнал строжайшую военную тайну?
Вернигоренко посмотрел на Зимина несколько растерянно: что он, шутит, хочет ввести в заблуждение или говорит серьезно.
— Да дело ж солдатское, товарищ старшина. Саперы ведь еще с вечера на передний край пошли работать… Тайна тайной, а нашему брату догадаться можно… Потому и мы с ночи начали готовиться. Потому и говорю, что все как штык!..
Зимин усмехнулся, махнул рукой, что ж уж тут толковать.
— Ну что, как штык — это главное. Украину ведь идем освобождать. Немцы ее легко не сдадут… желаю тебе, чтобы про кавуны ты завтра досказал и чтобы я завтра тебя дослушал.
Зимин пошел дальше. Ему, конечно же, надо сейчас свидеться не с Вернигоренко, под шинелью которого на груди уже давно была приколота медаль «За отвагу», а с Чертенковым, Павловым, Злобиным и Шкодиным — людьми, еще не обстрелянными.
— Постой, погоди! — крикнул он, увидев впереди Павлова. Правда, Павлов никуда и не порывался идти; он сидел на корточках в окопе и, только что старательно отерев пальцем внутренние стенки раскромсанной тесаком консервной банки, собирался отправить остатки ее содержимого в рот.
— Куда спешишь? Погоди, говорю, — сказал, подходя, Зимин. Лицо Павлова — как яблоко и розовое и округленное — выразило недоумение. Недоуменно, словно призывая к вниманию, замер и палец с белым как снег лярдом.
— Так ведь, товарищ старшина, не я один, все ребята сейчас съестное подбирают, здесь солому только и оставим. Сытому сподручней идти, теплее…
— Эко ты о каком тепле думаешь! А еще-вологодский! Небось, зимой не раз на охоту ходил, — дружески журя красноармейца, Зимин чуть ковырнул ногтем лярд, размазал его на ладонях и энергичными движениями стал втирать в щеки, — вот что надо с ним делать…
— Да вроде бы мороз небольшой, — оправдывался красноармеец.
— В лесу небольшой, в окопе тоже, а в степи как ветерок потянет, сразу побелеешь. Ты знаешь, сколько, может быть, сегодня придется километров отмахать? Не знаешь? То-то!
Пока солдат обеими руками втирал в свое еще более раскрасневшееся лицо смалец, Зимин взял его винтовку, цепким и приметливым взглядом осмотрел ее, проверил, исправно ли действует затвор, хорошо ли закреплен штык, а под конец обеими руками поднес ее к губам — словно собирался поцеловать, — бережно сдунул какую-то соринку и с секунду смотрел, как ожила и матово замерцала согретая теплым дыханием сталь.
— Винтовка у тебя ладная, Павлов, — сдержанно похвалил Зимин не то солдата, не то оружие. — Зачем идешь и куда идешь — тоже знаешь, говорили не раз. И силенка у тебя, я вижу, есть, сноровки только не хватает. Мой тебе, друг, совет, когда начнется — держись за нами, посматривай на Вернигоренко, на Букаева, на Болтушкина. Тебя в обиду не дадут, ну и в… в остальном будь счастлив.
Будничная, обычная взыскательность, с которой Зимин осмотрел винтовку, а затем подсумок, лопату, подвешенные к поясу гранаты, не могла не внушать спокойствия. Спокойствием веяло и от всей осанки старшины. Истончившееся сукно старой шинели так плотно, без единой складки, обтягивало его могучую грудь, что, казалось, под ним был не ватник, а кольчуга, в какой в старину ходили в бой его земляки — нижегородские люди. Все это — и слова старшины и его полный деловитого достоинства вид — вызвало и у Павлова то нужное перед атакой состояние духа, при котором человеку сопутствуют — пусть не хладнокровие, его не может быть в такие минуты, но известная выдержка, ясность мысли.
— Спасибо за доброе слово, — просто сказал он Зимину, своему однолетку.
…Уже пошел одиннадцатый час, уже вернулись на свои места и Скворцов и Болтушкин, так же как и Зимин беседовавшие с бойцами, а ничто пока не нарушало тишины и размеренного хода дня. Восточный низинный ветер погнал дальше туманы, пришедшие из-за Дона, и открывшаяся взору снежная равнина выглядела мирной, спокойной, и даже частокол проволочных заграждений, будучи полузанесен сугробами, казался просто-напросто бодыльями подсолнечника, оставленными в поле.
Вернигоренко то и дело посматривал на часы. Стрелка подходила к одиннадцати.
— Ну, братцы, если и в одиннадцать не начнется, значит — отложено, — с отчаянием выкрикнул он, глядя, как сходятся обе — большая и маленькая — стрелки.
Но вот они плотно сомкнулись и будто тут же, мгновенно, силой возникшего контакта привели в действие гигантский часовой механизм. Рвущийся залп сотен, а может, и тысяч орудий тяжело сотряс небо и землю, гулкой, урчащей волной покатился по склонам балок и оврагов, и-еще впереди не обозначилось ни одного разрыва, как второй, еще более могучий залп на миг качнул все, что охватывал взор, и сумрачная, зубчатая гряда леса со сказочной внезапностью поднялась и зачернела на снежной пустыне. Словно