Я знаю все эти сплетни о множестве болезней, на которые он будто бы жаловался в разговорах и даже в письмах. Говорили о якобы случавшихся у него обмороках. Во-первых, я не верю, чтобы с ним это бывало, когда он уходил из дома, — он бы непременно сказал мне, и тем более у себя, на бульваре Османн, я бы, конечно, первая знала об этом. Правда, в последние месяцы жизни он действительно боялся головокружений, о чем сам и говорил; но обмороков с ним никогда не бывало.
Это вроде той истории с отитом, который он будто бы получил от шариков Квис, употребляя их, чтобы предохраниться от шума, а знаменитый доктор Викар вылечил его. Все это сказки. Я знала про эти шарики, которые посоветовала ему одна из его близких приятельниц, герцогиня де Гиш. Как-то, возвратившись от нее, он со смехом рассказывал:
— Знаете, Селеста? Герцог уезжает к своей милейшей компании, а герцогиня остается с шариками в ушах, чтобы не знать, в каком часу он вернется, и все идет как нельзя лучше.
Некоторое время он ими пользовался, а потом перестал, хотя и держал их у изголовья, они ему просто надоели. Но никакого отита у него никогда не было. А про доктора Викара он как-то упомянул в том смысле, что прежде был с ним знаком, но потом никогда уже не встречался.
Говорили, что одно время у него были неприятности с уремией, и еще он боялся опухоли в голове, жаловался на затруднения с речью и симптомы паралича лицевого нерва. Уверяю вас, я не только никогда не видела его шатающимся — напротив, он прыгал, как кузнечик, вся эта уремия, опухоль, затруднения речи и паралич — сплошные выдумки. Он никогда не запинался в словах, голос у него был ровный, отчетливый, теплый и в то же время мужественный.
Зато он писал известному доктору Бабинскому, который когда-то лечил его мать, чтобы получить нужные ему для книги сведения о симптомах и течении болезни, — один из его героев умирал от опухоли мозга. А чтобы эту просьбу приняли всерьез, он представлял ее как бы от самого себя. И это меня совсем не удивляет, нет... Он и доктора Биза целыми часами мучил своими вопросами, когда нужно было узнать что-нибудь для книги.
Несомненно, г-н Пруст и собственную болезнь использовал, чтобы отгородиться от внешнего мира и замкнуться в своем уединении и работе. И боялся отнюдь не болезни, а только того, что не успеет закончить книгу. Поэтому он так старался беречь себя и возводил всяческие препятствия вокруг своей персоны.
Если г-н Пруст и показывал себя для других более нездоровым, чем мне, то это было лишь средство иметь больше покоя, выходить из дома только по собственному желанию и всегда с одной лишь целью — в чем-нибудь удостовериться или повидать человека, которого он взял моделью для романа. Он писал своему приятелю Жану Луи Водойе: «Каждый день я окуриваюсь по семь-восемь часов без перерыва. Разве можно принимать кого-нибудь в таких условиях?» Скорее всего, в тот момент он просто не хотел видеть его.
Даже мне, как и приходившим гостям, ему случалось иногда вдруг сказать:
— Прошу прощения, я закрою глаза и помолчу. Мне нужен отдых.
Я-то прекрасно знала, что все это значило. Он ничуть не лгал. Для него, неподвижно лежащего на постели, отдых означал путешествие по своей книге, во вновь обретенном им времени.
VII
ГУРМАН СВОИХ ВОСПОМИНАНИЙ
Самое удивительное заключалось в том, что, невзирая на болезнь, он сопротивлялся и работал, не имея для этого даже тени какого-либо подкрепления. Вернее, его поддерживали только тени прошлого.
Однажды у меня случился приступ синусита, и он настоял на вызове доктора Биза. Осмотрев меня, доктор Биз прошел к г-ну Прусту и, воспользовавшись случаем, сказал мне в его присутствии:
— Кроме того, надо питаться, Селеста. Вы слишком мало едите. Не берите пример с г-на Пруста.
И, повернувшись к нему, добавил:
— Это действительно так, мэтр. Вы работаете как поденщик и при этом морите себя голодом!
Когда он ушел, г-н Пруст сказал мне:
— Слышали, Селеста? «Как поденщик...»
И, широко улыбнувшись, с довольным блеском в глазах:
— Это делает мне честь...
Доктор Биз был прав.
Я все спрашиваю и спрашиваю себя, где он брал силы, чтобы жить такой жизнью, не давая себе ни малейшей передышки. Я так никогда и не узнала, сколько он спал и спал ли вообще. Это была тайна, заключенная в четырех стенах его комнаты. Да, конечно, он отдыхал. Закрывал глаза, умолкал и уходил от всего. В такие моменты его неподвижность просто пугала меня — он едва дышал. Под светом этой зеленой лампы, с руками, вытянутыми поверх белой простыни, его можно было принять за покойника. Он мог уходить в себя и при посторонних, никто не осмеливался тревожить его, словно завороженного принца.
Но если только подумать о другой стороне, как он растрачивал себя в своей работе, и когда выходил из дома, и в те долгие часы разговоров со мной, что уже никак нельзя считать экономией сил, если он полдня оставался в постели. И где же он брал тогда энергию для всего остального?
То, что он ничего не ел, это ничуть не преувеличение. Я никогда в жизни не слышала, чтобы кто-нибудь годами жил, питаясь всего двумя круассанами и двумя чашками кофе. Да и два круассана он съедал далеко не каждый день!
Но даже эта единственная еда (если можно так сказать) стала постепенно уменьшаться. Уже во время войны 1914 года он отставил круассаны и никогда с тех пор не употреблял их. Взамен я пыталась приохотить его к песочному печенью, тоже очень легкому. Мне посоветовали одного повара из богатого дома, у которого оно получалось просто восхитительным. Я принесла это печенье на подносе, и г-н Пруст, попробовав, спросил, откуда оно, а потом сказал:
— Поблагодарите этого человека за труды, и вас я благодарю за заботу, дорогая Селеста.
Но оно не понравилось ему и было отставлено, как и все прочее.
Почему единственное его питание состояло из кофе? Об этом я никогда у него не спрашивала. Я вообще опасалась задавать лишние вопросы. Надо сказать, он был очень чувствителен к качеству его приготовления. Правда, раз научившись делать все, как он хотел, больше уже не возникало особенных трудностей, и почти не было риска испортить напиток, хоть иногда он и вздыхал жалобно:
— Селеста, как вы это делали? Кофе совсем испорчен. Может быть, он уже старый? Вы уверены, что взяли такой, как надо?
— Не знаю, сударь, это все тот же.
Не могла же я сказать, что, быть может, сегодня у него не тот вкус.
Несомненно, кофе был нужен как стимулирующее средство. Он пил его очень крепким, хотя и разбавлял молоком.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});