Читать интересную книгу Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай! - Анжел Вагенштайн

И не думай, что сила притяжения этого барона и его весьма значительное место в жизни Колодяча были случайностью — нет, ведь он давал надежду, укрепляя несокрушимый еврейский оптимизм и веру в реальный шанс разбогатеть и стать миллионером — веру, сравнимую с бесспорным фактом, что любой продавец поп-корна в Америке имеет шанс стать президентом. Колодяч под Дрогобычем, естественно, находился далеко от Америки, и подобные ожидания вряд ли можно было отнести к Голде Зильбер, продавщице семечек (и не только потому что женщины не могли стать президентом США), но и по многим другим причинам, и не на последнем месте — учитывая умение колодячских стариков разграничивать возможное и вероятное от невозможного и невероятного, не идя на поводу у фантазий. Совсем как в истории с Капланом и Менделем, когда первый возбужденно сообщил второму: «Знаешь, кого я вчера встретил в метро в Бердичеве? Не поверишь — но самого Карла Маркса!», на что скептично настроенный ко всему Мендель, не задумываясь, ответил: «Глупости! Ведь в Бердичеве нет метро!»

По вечерам в пятницу ателье враз пустело, все спешили разойтись по домам. Советская власть, по крайней мере, на данном этапе, относилась терпимо к местным традициям; профсоюзы не мешали евреям праздновать шабат как это предписывалось нашими обычаями. В этот вечер мама и Сара застилали белой льняной скатертью стол, сделанный столяром Гольдштейном, а затем мать зажигала свечи и заученной скороговоркой произносила: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, Который освятил нас своими заповедями и заповедал нам зажигать субботние свечи». Мои неофиты-комсомольцы, молитвенно сложив руки, посмеивались и перемигивались между собой, но наткнувшись на строгий взгляд Сары, укрощали свои атеистические порывы.

Может, тебе покажется странным этот сплав советской власти с хасидизмом, но я не исключаю, что и сам Карл Маркс, которого Каплан встречал в Бердичеве, вкушал шабатный ужин с Женни на прошлой неделе в пятницу. Религиозно-мистический туман вокруг этого священного для евреев вечера давно уже рассеялся, и он стал просто народным ритуалом — вроде крашеных яиц на Пасху в династических семьях коммунистов, подвергающих серьезному сомнению тему воскрешения, или, скажем, поголовные пьянки на Первое мая — еще одна волнующая советская традиция, в которой, впрочем, нет ни капли религиозности.

В каждый шабат к нам приходил — когда с пакетом мяса, когда с огромным, неизвестно где выловленным карпом или даже с сеточкой редких в наших местах грузинских мандаринов — мой милый шурин Шмуэль бен Давид, зарегистрированный сейчас непонятно почему как Самуил Давидович Цвасман. Может, из-за патетического стремления бывших политкаторжан царских времен сделать свои имена и фамилии менее еврейскими и более революционно-русскими, стремления, ставшего причиной переименования Лейбы Бронштейна в Льва Троцкого. А, может, это делалось из конспиративных соображений, что впрочем не объясняет такие перевоплощения, как с моим шурином — из бен Давида в Давидовича или Вайса — в Белова, Зильберштейна — в Сереброва или Мойше Перельмана — в Ивана Иванова. Здесь, очевидно, дело в чем-то другом — но не мне разгадывать эти причины. И если ты, читатель, не будешь постоянно отвлекать меня от главного повествования, я расскажу, что бывший раввин часто приходил к нам в сопровождении товарища Эстер Кац, которая всегда смущенно просила прощения за свой непрошенный визит.

Я смотрел на них с нежностью — на этих двоих уже не молодых людей, отдавших другим лучшие годы своей жизни и самое ценное в себе, растративших с мессианской одержимостью свою молодость, скитаясь в бескрайних небесных и земных дебрях в поисках великих истин, а они, истины, так часто оказываются — увы! — эфемерными обманчивыми миражами в пустыне или фальшивыми золотыми монетами, ржавеющими после первого же влажного зимнего сезона. А, может, в этом есть некий Божественный Промысел — в поисках, а не в нахождении, и может, молодость их прошла не совсем напрасно, не пропала бесследно, а проросла обильным урожаем, посеянная в землю будущего… Не знаю. Я наблюдал за ними, и мне казалось, что оба эти искатели истины, она — всецело преданная новой религии, он — мучительно пытающийся бракосочетать старую религию с «Капиталом», наконец, прикоснулись к счастью — если не всеобщему, то пусть хоть к маленькому, личному — и не остались равнодушны друг к другу, а может даже тут имело место и нечто большее. Но сближающимся векторам их душ было не суждено соприкоснуться и слиться воедино, о чем я тебе расскажу чуть погодя.

Горели шабатные свечи, и мы, сидя за столом, наслаждались субботним миром, который Божьим благословением простирался над советским Колодячем. Где-то вдали граммофон заливал окрестности звуками песни о трех танкистах, трех друзьях веселых, экипаже машины боевой. В те годы это была очень популярная песня, потому что дела с японцами на Дальнем Востоке обстояли не лучшим образом, а в песне рассказывалось о том, как самураи пересекли границу у реки и как мы показали им кузькину мать. Кстати, это — важная нить моего рассказа, и я еще вернусь к ней, когда моя советская родина призовет меня под знамена и отправит на священную битву с вышеупомянутыми японскими самураями.

Справа от меня, как всегда, сидел мой милый дядюшка Хаймле, перед выходом на пенсию доживавший свои последние трудовые годы в качестве начальника коммунально-бытового отдела по контролю за чистотой. В его ведении находилась единственная телега на конской тяге, вывозившая местечковый мусор, и прилагавшейся к ней кучер и по совместительству — главный мусорщик, слегка ненормальный альбинос Аврам Моргенрот. Дядя Хаймле сказал:

— Новый анекдот: спросили банкира Наума Зисмана, почему он больше не играет в покер с графом Галицким, на что тот ответил: «А вы играли бы в карты с прописным мошенником?» «Никогда!» — ответили ему. «Вот, и граф Галицкий тоже не желает!»

Все засмеялись, хоть анекдот был далеко не нов, но ничто не в силах помешать еврею посмеяться. Не улыбнулся только наш бывший ребе — он сидел задумчивый и чем-то расстроенный, витая мыслями далеко от нас. А дядя Хаймле повел свою речь дальше:

— Я рассказал это так, между прочим. Шмуэль, сейчас ведь шабат, да?

Бывший раввин чуть вздрогнул, вернувшись мыслями туда, где им полагалось быть.

— Конечно. А в чем дело? А… Кажется, я знаю, что ты имеешь в виду. Скажите мне, кому я могу передать ключи.

— Какие ключи? — спросила моя мама.

— Ключи от синагоги, — сердито объяснил дядя Хаймле. — Он закрыл ее на ключ, а вдобавок повесил амбарный замок!

— Там внутри есть серебряные вещи, — попытался оправдаться бен Давид.

— Не о серебряных вещах сейчас речь, а о золотых твоих устах, Шмуэль, — кротко вмешался в беседу мой отец. Явно, они уже не раз обсуждали эту тему, и сейчас мы стали свидетелями заговора, направленного на возвращение блудного раввина в лоно Яхве. — Мы желали бы здесь и сейчас услышать, кто завтра прочтет молитву в Бейт-а-Мидраше?

Бывший раввин долго молчал, затем бросил смущенный взгляд в сторону товарища Эстер Кац и, наконец, тихо, но твердо произнес:

— Во всяком случае, не я. Пусть читает, кто хочет. Не могу я быть вашим раввином, это нечестно!

— Так, так… — желчно парировал дядя Хаймле, — а председателем клуба атеистов — можешь? Это — честно, да? Что тебе стоит по совместительству, как это говорится по-советски, выполнять и обязанности раввина? Что тебе мешает, я тебя спрашиваю?

— У меня есть моральные соображения, найдите себе кого-нибудь другого, — упорствовал Шмуэль бен Давид.

— И кто поведет наше племя через пустыню? — мрачно спросил дядя Хаймле, и от его слов повеяло пустынным ветром хамсином, и на зубах у нас заскрипели песчинки.

— Нашим людям не нужен «кто-нибудь другой», им нужен ты, ребе Шмуэль, — сказал отец — именно ты, и никто другой, если ты понимаешь, о чем речь!

Несомненно, бен Давид понимал, ведь с ним говорили на идише, но лишь тихо выругался в ответ по-русски. Правда, тут же, как заблудшая овца, вновь вернувшаяся в кошару, перешел на родной язык:

— Да что вы все на меня набросились? А ты, Хаим, с каких пор стал таким хасидом, ты когда в последний раз заходил в синагогу? В день собственного обрезания? Пустыня! Ты посмотри на этого антисоветского Моисея! Веди их ты через пустыню, давай, заставь расступиться волны Красного моря!

— Не говори глупости, — спокойно одернула его Эстер Кац. Но бывший раввин уже разошелся вовсю:

— Да, да, Хаймле, иди ты! А у меня нет лишнего времени, чтобы терять его ради кучки набожных идиотов!

Эстер Кац предостерегающе положила ладонь на его руку:

— Так нельзя говорить!

Я молчал, потому что, честно говоря, был не из тех, кто получает колики, если не посетит в субботу синагогу. Но неожиданно в эту битву, которую я сравнил бы с теософским спором между саддукеями и талмудистами-книжниками, вмешался мой сын Иешуа. Он явно уже считал себя достойным вмешиваться в столь судьбоносный для колодячского еврейства диспут как человек, летавший на советском планере. Он сказал: