дотемна не поспеешь.
— Вот и славно, — улыбнулся он, помахал рукой и ушел.
Губы у Саньки скривились, видать, уж больно хотелось с отцом. Он поглядел на пригорюнившуюся мать, по-отцовски нахмурился.
— Вот всегда так. А он дичи принесет. Эх… — и застучал топором.
Мне стало неловко, и я позвал его.
— Сань, пойдем. Будет.
— И то верно, — согласился он. — Пошли.
Я взвалил на плечи морду и затопал к калитке. Но она растворилась снова, и в ней, протискиваясь боком, увязла соседка — тетка Дарья, толстая и злая бабка, которую на селе, кроме как Кузнечихой, и не звали.
— Черт те что, а не калитка, — прокряхтела она и ввалилась во двор. — А вы куда, сорванцы, собрались? Уж не мой ли огород зарить?
Хотя лицо ее и улыбалось, глаза под жирными веками глядели не добро. Как черные уголья, смотрели они на нас, и в них виднелись красные огоньки, будто и в самом деле тлели угли.
Санька шмыгнул носом, лениво ответил:
— Огород у нас свой, не хуже. Обойдемся.
— Ну-ну, — пропела Кузнечиха. — А то глядите у меня! — и поплыла к крыльцу. — А твой благоверный опять на охоту? — обратилась она к Санькиной матери.
— Куда же еще? — тихо ответила она.
— А на охоту ли? — протяжно сказала Кузнечиха. — Ой, смотри, Марья. До добра это не доведет. Уж не завелась ли у него на стороне зазнобушка.
— Да что вы такое говорите… — побледнела Санькина мать. — Как вам не совестно?
— Э… матушка. А ты меня не совести, не первый годок на свете живу. Все вижу. И то, что сохнешь, заприметила.
Они вздохнули и замолчали. Стояли и мы. Кузнечиха увидела нас, заругалась:
— Ну чего рты-то поразинули? Идите куда шли.
Последнее, что я услышал, были ее слова:
— Ты, Марья, баба еще молодая. Вот и слушай, что старшие говорят. Нешто я во вред тебе хочу? Ты вот что, — проверь его. Принесет ли он дичи. Идем-кось в избу, что я тебе присоветую.
Санька зло сплюнул.
— У… противная!
Хотя я не меньше чем Санька не любил соседку, но промолчал, потому что говорить плохо о взрослых нехорошо.
А на реке было так весело, и мы с Санькой тут же позабыли обо всем. Морда встала на свое место, сквозь ее прутья журчала вода и выливалась через горловину. Мы проверили колья, оплетку, пока не замерзли, как палки, посидели на берегу, думали отогреемся, но уже стало темнеть, и нам пришлось отправляться по домам. По дороге Санька наказывал:
— Если проснешься первым, один не ходи, меня разбуди.
Я стучал зубами и тоже наказывал:
— И ты тоже.
Пока мы дошли до дому, на улице были уже потемки. Где-то высоко, в вершинах гор шумели сосны. Во дворах побрехивали псы. Редко тлели в окнах огни.
* * *
Для нас с Санькой наступили самые интересные времена. Теперь мы целыми днями торчали у реки. То и дело лезли в воду проверять морду. Не так уж часто, но в ней мы находили серебристых хариусов, голубоватых щурят или золотистых пескарей, которых тут же, по очереди, то Санька, то я тащили домой. А вечером мать зажаривала рыбу в яйцах. Отец ел и похваливал.
Все было так хорошо, и вдруг, в следующую субботу, Санька уехал. Его мать решила навестить свою сестру в соседней деревушке и забрала с собой Саньку.
Стало как-то сразу скучно. Даже на реку не хотелось ходить. И ходил я туда только, чтобы посмотреть за мордой.
Санька приехал через два дня. Я очень обрадовался. Но он меня сразу же рассердил.
— Сколько без меня поймал? — спросил он.
Я ответил, что не считал.
— Ну вот. Теперь два дня буду ловить только я.
— Ну и лови, — сказал я.
Мне стало обидно, что он так, без всякого, раз и брякнул, как будто морда была совсем его. Ну и пусть своей мордой подавится. Я повернулся и пошел. Но Санька меня догнал.
— Не сердись, — прошептал он, — я тятьку хотел попотчевать.
— Так бы и сказал сразу. А то давай — и все.
Санька заулыбался.
— Вот сегодня он вернется и поест. Мамка пирогов напекла. А у меня уха будет. Вот только тятька почему-то не пришел вчера. Должен был вернуться еще в воскресенье.
И мы помирились.
А под вечер, когда на кукане было уже восемь хариусов, мы отправились к Санькиному дому. Мне тоже хотелось посмотреть, как обрадуется Санькина мать, когда увидит нас с таким уловом. Но когда мы вошли в их двор, то услышали, как в избе кто-то плачет, так жалобно и протяжно. Мы прислушались и узнали голос Санькиной матери. Это, причитая, голосила она. Санька побелел, выронил из рук рыбу. Глаза у него стали большие и круглые. У меня тоже похолодело внутри. Вдруг Санька страшно закричал:
— Папка! — и побежал к крыльцу.
Я подобрал уроненную им рыбу и не знал, что делать дальше. Стоял и боялся стронуться с места.
Причитания в избе стихли. Прошло еще немного времени, и вышел Санька. Он не глядел мне в глаза, видать, было стыдно. Тогда я сказал:
— Ух и перепугали вы меня.
Санька помялся, потом ответил:
— Тятьки все еще нет. Мамка ревет, а ничего не говорит.
Он моргнул глазами, чуть не заревел сам. Потом схватил рыбу и убежал.
Я вышел из их двора. Постоял у калитки и побрел к дому. В моих ушах все время слышался голос Санькиной матери, от него пробегал по коже мороз, и мне становилось холодно.
Поздно, когда я уже лег спать, пришел с работы мой отец. Он быстро поужинал и, укладываясь в постель, сказал матери:
— Понимаешь, пришла сегодня ко мне Мария, плачет, говорит — беда. Что случилось, спрашиваю. А она только плачет. Ты, что ли, сходила бы к ней, поговорила. Нельзя же так…
Мать сердито сунула в печь сковородку.
— Иди сам, да и утешай. Утешитель.
— Вот и не умно, — тихо сказал отец. — Пятнадцать лет с тобой живем, а уваженья от тебя до сих пор не заслужил.
Я услышал, как скрипнула кровать, это отец отвернулся к стене. И в комнате стало тихо.
Долго еще лежал я с раскрытыми глазами, не спал. Мне вдруг вспомнились колючие глаза Кузнечихи, ее последние слова тогда во дворе, что научит, как узнать, где бывает Санькин отец. Уж не потому ли не воротился он до сих пор?
А ночью мне все время снился один и тот же сои. Будто нас с Санькой догоняет Кузнечиха, а мы убегаем, бежим от нее, и то и дело