class="p1">– Что это, дед? – спросил я.
– А это наш крестный отец, Блохин Василий Михайлович. Стахановец. Всех нас оприходовал в подвале, и сюда привёз. Сжигал, правда, другой, тоже трудяга. Но это – работа механическая, а Блоха с душой работал. Спецодежда: кожаный фартук, перчатки – чтобы мундир кровью не запачкать. Спецсредство: револьвер системы Вальтер – это чтобы отдачи не было, ведь каждую смену десятки человек лично расстреливал, рука-то не железная. Еще учесть, что он не только на Донское работал. Катынь тоже, да мало ли где еще…
– Погоди, но ведь это не человек, – говорил я, наблюдая вылезающую тень, – это гибрид какой-то. Кентавр!
– Точно, не человек, – хмыкнул дед. – А кентавром стал, потому что лошадей без памяти любил. Ну, и жену любил, Наталью. Она тут с ним рядышком спит. Мы её не трогаем: дура-баба, полюбила же нелюдя невесть за что. Это, Паша, официальная точка зрения. А я тебе скажу – они просто боятся. Если любишь такого, сама в конце концов чёрт знаешь во что превращаешься. Вызовешь её, и такое из-под камушка полезет…
Встав в полный рост, Кентавр зарычал на собравшихся и принялся бить копытом. «Михал Николаич, скорей! Сейчас брыкаться начнёт!» Сквозь толпу прошла тень, на голову выше остальных. Огрев Кентавра кнутом и накинув ему на рот уздечку, предводитель сказал: «Ну, Блоха, будь хорошим коняшкой, стой смирно. Не то пасть порву!» Потом поднял руку, и на раскрытую ладонь к нему спланировал чудом сохранившийся листок с ближайшего деревца.
– Кто это? – спросил я.
– Маршал Тухачевский, – ответил дед. – Слыхал о таком?
– Слыхал. Значит, и он здесь. Его ведь, кажется, реабилитировали в хрущевскую оттепель?
– Да, многих тогда «реабилитировали». А толку?
– Чего же вы хотите?
– Справедливости. Открыть все архивы, распустить КГБ, судить виновных, нормально захоронить всех жертв. И постоянно напоминать и рассказывать народу о том, что было. Чтобы не выращивать новых доносчиков и убийц, а если случайно такое вырастет – не давать ему воли, вплоть до изоляции от нормальных.
– Расстрелять?
– Нет, Паша, изолировать. Хватит с нас расстрелов.
Тем временем маршал развернул листок и прочёл: «Пименов Андрей Ильич, слесарь-сборщик. Готов?». Подошел невысокий ладный мужчина (я уже не воспринимал их как тени), ткнул кулаком в лошадиные рёбра, ответил «Всегда готов!» и взлетел на спину Кентавра. «Ну, с богом!» – напутствовал его маршал. Всадник рванул уздечкой и умчался. Оставшиеся снова стали тенями, а потом как бы растворились, пропали. Все, кроме моего деда.
– Куда это они? – спросил я.
– По своим домам. Кто к родственникам, кто к соседям.
Тут он как-то нехорошо усмехнулся.
– Да ты не трусь, – добавил он, взглянув на меня. – Во сне.
– А ты? К тёте Вере?
– Нет! Никогда. Пусть помнит живого.
«Не трусьте, ребята! Живите дружно, пока меня нет», – вспомнилось мне.
– Я ничего не расскажу ей, дед. Не беспокойся. А ты… катался?
– Жребий укажет – покатаюсь, а пока бог миловал. И на замену не вызываюсь – это тех, кто передумал кататься или не справился с Кентавром. Вот Михаил Николаевич у нас большой любитель: всегда готов подменить. Может, и увидишь когда его в седле. Какая посадка!
Я увидел Тухачевского в седле несколько лет спустя. Это было в подземном туннеле перед Белым домом – там, где в ночь с 20 на 21 августа 1991 года погибли трое наших ребят, из тех, которые своими телами не пускали колонну БМП к живому кольцу вокруг парламента. Стрелки уже убили двоих, а БМП задавил третьего, когда я увидел, как бешеным карьером летит призрачный всадник на Кентавре прямо в лоб БМП-убийце. Тот вильнул, врезался в стену. Потом мне рассказывали, что водитель «сбесился» прямо в кабине. Еле скрутили, доставили в психушку, где он через несколько лет и помер.
А деда в те дни я увидел поздним вечером 22 августа, когда мы пытались снести памятник Железному Феликсу. Крепкий памятник оказался – удалось только частично разбить гранитный постамент, а сам идол – как вкопанный. Ждали спецтехнику, чтобы снять его с насеста и увезти куда подальше. Приехал кран, стали забрасывать трос. И тут я почувствовал кого-то сзади, и оглянулся. В отраженном свете прожекторов я смог даже разглядеть черты его лица, совсем молодого лица своего деда.
– Не то вы крушите, Пашка. И чего вам этот памятник сдался? Вы за его спину поглядите, на их гадючье гнездо. Ну ладно, сами разберётесь. Или вас разберут. А теперь прощай. Можешь увольняться: мы снова заснём. Будешь приходить, хоть изредка?
– Да, в первый день каждого нового года. Идёт?
– Идёт, Пашка! – Он улыбнулся, и я увидел тень того весёлого папки, которого так любили его дочь и сын…
Так окончилось моя почти девятилетняя вахта, которая началась с той первой встречи с дедом и его товарищами. Помню, что меня поразили не столько события той ночи, сколько реакция на мой рассказ Александра Петровича. Он, казалось, нисколько не удивился и просто спросил меня, что я думаю делать. «Дежурить, – ответил я, – пока всё не успокоится. Что тут ещё можно сделать?» По взаимному согласию я оставался ночным дежурным и после окончания МХТИ, когда вначале учился там же в аспирантуре, а потом стал преподавать. Но с 1992 я прихожу сюда лишь раз в году, утром 1 января. Я один – народ еще спит после гулянки. Как обычно, кладу красную розу на серую каменную плиту «общей могилы №1». Как обычно, читаю вслух все имена, написанные на теснящихся вокруг плиты дощечках… Дощечка моего деда тоже здесь. Только дощечка. Его прах где-то там, на дорожках. Я поправляю свою дощечку и говорю им всем: «Пока еще нет. Подождите. Спите спокойно: мы помним. Мы никогда не забудем». Потом я ухожу, не оглядываясь, а с дорожек навстречу мне встают белые вихри позёмки, даже если погода совершенно безветренная. «Мы помним», – повторяю я снова и снова. Повторяю почти тридцать лет. И чувствую, что помнить – мало, что терпение кончается: и у меня, и у них. Значит, скоро снова общая побудка и – Большие Скачки. Мёртвые ждут оттепели, чтобы проснуться. Живые – весны. Чтобы жить.
Орфей из России
– «Валет червей был всех умней,
И семь кренделей уволок»,
– продекламировала Маша, внося блюдо со свежеиспеченными пирожками. – Налетай, Алик!
Аликом она назвала его сама, потому что «Маша и Саша» звучит ужасно, и слышать это от родных и друзей в течение ближайших шестидесяти лет (а на меньший срок Маша не соглашалась) – избавьте,