Читать интересную книгу Радиостанция«Тамара» - Анатолий Приставкин

– Просто он – безрукий, – отмахнулся Ванюшин. – А ты Петрова-Водкина читал? Так я тебе расскажу… Вот у Петрова-Водкина в одной книжке описан деревенский самоучка, который, не зная электричества, впервые в жизни увидел в правлении колхоза телефон и весь его до винтика разобрал! А на вопрос, как же он осмелился и сможет ли снова его собрать, ответил… Ты знаешь, как он ответил?

– Ну?

– А ответил он так: что смогли сделать одни руки, смогут сделать и другие.

– Это ты к чему? – поинтересовался Комаров.

Но было видно, что ему неохота продолжать разговор, его угнетает бурная неуемность приятеля.

– А хрен его знает, к чему… Наверное, ни к чему, – бросил на ходу Ванюшин и ушел в лабораторию.

Вот это и было мне рассказано в странный, даже драматический момент нашего увольнения, когда, выкинутые за стены института, мы встретились на автобусной остановке за проходной. Я как бы по сокращению штатов, а Ванюшин по какой-то особой статье, о которой в ту пору предпочитали вслух не говорить.

Остальное, что происходило в лаборатории, я и сам помнил, да все мы помнили, оно вершилось на наших глазах.

Ванюшин тогда вошел в лабораторию легкой, энергичной походкой, бросив вскользь «вот бездельники», имея в виду практикантов. Но настроение его при этом даже на глазок было отменным. Он бросился чертить на листах какие-то ему одному доступные схемы. Не получалось, и он лишь качал головой, приговаривая вслух: «А батька эдак, а сын вот так…» Закончил расчеты к вечеру и просиял, будто открыл для себя такое, чего и сам до сих пор не знал. Но он-то, как известно, знал все и даже немного больше! Вскочил, забегал в возбуждении по комнате. Остановился, рассматривая нас, будто давно не видел. Подбежал к своему столу и впился глазами в схему, в массу начертанных им цифр с изумлением, с восторгом почти детским.

Потом сделал вот что: попросил у Тахтагулова спички, сам он не курил, и поджег у нас на глазах эту схемку. А мы смотрели. И держал он свою схемку, пока та горела, обжигая ему пальцы, и не превратилась в пепел у него на ладони. С этим пеплом он прошел к умывальнику в углу, сбросил в мойку и, включив воду, долго, даже слишком долго отмывал руки. И вся комната слышала, как он напевал марш из оперы «Аида». Победный такой марш. Ванюшин пел как победитель, я, да и все мы видели это по его лицу…

Много лет спустя, когда нас выбросили за ворота лаборатории, мы встретились с Ванюшиным на похоронах Горяева; духовой оркестр исполнял Шопена, дирижер был седой, представительный, в военной форме.

Я узнал его сразу, да он и не очень изменился, разве чуть пополнел, напоминал какого-то известного спортивного комментатора. Меня из-за сильной близорукости он признал не сразу, какое-то мгновение вглядывался, но улыбнулся и даже, кажется, обрадовался. Может, потому, что хотелось поговорить, выговориться. Он тут же и заговорил о Горяеве, выяснилось, что они в последнее время встречались по делам и на отдыхе. Даже перед самым его отъездом, вернее, отлетом во Францию.

– Что там случилось? – спросил я.

Не мог не спросить, хотя понимал, что этот вопрос задают все друг другу, не веря никакой официальной версии, да ее на этот раз и не было. А если будет, то наврут с три короба, как врали всегда.

Ванюшин так и понял мой вопрос. Он лишь развел руками.

– Кроме слухов, ни-че-го. Вот недельки через две что-нибудь нам расскажут, – добавил, странно усмехаясь. Если бы я даже не знал этой привычки как-то особенно и лишь губами усмехаться, я все равно бы не пропустил его усмешки, в ней обычно скрывалось то, чего не было сказано вслух.

С импровизированной трибуны стали произносить речи. Известный летчик-испытатель, высокий, седой, с золотой звездой Героя, открывал траурный митинг, но в это время по железной дороге, нависающей над кладбищем, прошел длинный товарный состав, и я сумел расслышать лишь последние слова о том, что имя Горяева будет жить столько, сколько будет жить советская авиация.

– Как же! Вспомнят! – пробормотал Ванюшин, впрочем, ни к кому не обращаясь, стоял он потупясь и ковырял землю носком ботинка. Говорили и другие, от Министерства среднего машиностроения, от каких-то военных фирм, Ванюшин начал было объяснять, кто и откуда, но запутался. «Нет, я всех не знаю. Это какие-то новые! Им нет числа!»

Буркнул и двинулся в сторону ворот вслед за остальными – митинг закончился.

– Вы-то сами как? – поинтересовался я.

– Что я? – спросил Ванюшин.

– Но они же тогда здорово с вами… В лаборатории…

– Здорово, – согласился он.

Я думал, что Ванюшин продолжит, но он молчал. А расправились-то с ним и правда круто. Меня подвели под сокращение, а под него копали долго, биографию изучали, искали какие-то семитские корни, да, видать, так и не нашли. А уволили с формулировкой: «За халатность и потерю бдительности, приведшие к грубому нарушению в хранении особо секретных документов…» С подобной формулировочкой у нас далеко уже не уедешь. И он это понимал. Последний раз мы встретились у проходной в ожидании пропуска, чтобы пройти в отдел кадров. В отличие от меня он не паниковал и считал, что все обойдется.

– Значит… Обошлось? Как вы живете?

– Живу, хлеб жую, – отвечал он со своей странной улыбкой. – Никому ничего не должен. И мне никто.

– Но где-то служите?

– Да в одной фирме.

– Руководите?

– Приходится.

Я стал прощаться, мы были уже у ворот кладбища, но оставался еще не выясненным для меня один вопросик, будто бы совсем простой, но не простой, которого я не мог не задать Ванюшину. Когда мы еще встретимся и встретимся ли вообще!

– А вы не помните, случайно, – спросил я торопливо, – в те самые дни, ну, когда с нами это происходило, был такой случай с радистом, который…

Я следил за его лицом, но ничто на нем не отразилось. Не дрогнуло, не всколыхнулось. Ни даже тени сомнения.

– Не помню, – спокойно отвечал он.

– Ну, как же! – настаивал я. – Столько было шума!

– Да мало ли у нас шумят!

– Но это и правда особенный случай! Радиостанция «Тамара». Его же ловили, пытались засечь, а он…

Ванюшин отвернулся, почти зевнув. Произнес лениво-снисходительным, каким только он умел, тоном:

– Ах, этот сумасшедший… И что?

– Но почему сумасшедший?

– Разве нормальный человек станет таким преступным делом заниматься? – спросил и посмотрел с вызовом на меня. – Я полагаю, что его, бедолагу, словили да посадили…

А может, расстреляли…

– Но – поймали?

– Откуда мне знать? – удивился он и пожал плечами.

– Ага. Значит, все-таки не поймали? – догадался я. – Ведь ему тоже вешали разное…

Вешали даже гибель Кошкина, которому якобы он не дал своими помехами выйти на связь с аэродромной службой!

– Это уж полная глупость, – заметил он. – И вы знаете, что это глупость. У Кошкина на взлете осекся двигатель, при чем тут, право, связь? – И посмотрел мне прямо в глаза.

Вот тут я и понял: ничего Ванюшин не забыл. Все, все он помнит, но почему-то ему не хочется, чтобы я об этом догадался. Но – почему? И почему я именно от него ждал нужного для меня ответа? Пригляделся, но за толстыми, как линзы, стеклами не смог разобрать выражения его глаз, вот только губы да странная блуждающая улыбка, так раздражавшая его недругов.

– Знаете, кто у меня работает? – спросил вдруг он. – Нет, ни в жизнь не отгадаете: Саня! Из практикантов! Вы же их помните?

Ванюшин смотрел на меня, и очки его издевательски поблескивали. Разыгрывает он меня, что ли, помнить какого-то стукача Саню, не самого первого и не последнего из всех, что нас окружали. И забыть – радиста!

– Работает, между прочим, моим замом!

– Такой же бездельник?

– Да нет, – отвечал Ванюшин. – Старается… Копает под меня. Полагаю, они спихнут меня.

Кто «они», я не стал спрашивать. Только произнес, чтобы что-то сказать:

– Но может, обойдется? – это были слова самого Ванюшина из тех давних наших лет, когда были мы еще оптимисты. Этот же, нынешний Ванюшин вздохнул, озирая шоссе в поисках такси. И тотчас же оно объявилось: лихой частник на серой «Волге».

– Вам не до Беляева? – спросил Ванюшин, прощаясь. – Ну, тогда до… – Он оглянулся на нетерпеливого частника и, не досказав, сел в машину, она с ходу рванула, а я смотрел вслед, вдруг осознав – встреча эта последняя.

«Опять любовь, опять цветы, опять любовницу ищешь ты…» – напевал Иван Степанов совсем не по роли, но апрель творил с ним, да и с нами со всеми, противоестественные вещи. Почему-то именно в этом году все заговорили о любви – и Горяев, и Мария Федоровна, знаменитая наша артистка, и даже Зоя Волочаева. Вот уж от кого не ждали, а она взяла да выскочила замуж за вдовца с двумя детьми и сразу охладела к кружку. С трудом ее вытаскивали, она забегала, но как-то непривычно суетливая, с сумками, пакетами, и оживлялась лишь при разговоре о радисте «Тамаре», которого до сих пор не обнаружили, и уже, оказывается, тягают на собеседования всех Тамар, даже из нашего драмкружка двух вызывали, деликатно о чем-то выспрашивали, а одну, продавщицу из овощного ларька, не стали вызывать, справки навели и оставили в покое. Да еще такая новость: в поселковом роддоме косяком пошли новорожденные Тамары, и уже в загс полетела категорическая телеграмма вести просветительские разговоры с мамами и убеждать, что есть и другие красивые русские имена, которые надо пропагандировать и внедрять.