Читать интересную книгу Радиостанция«Тамара» - Анатолий Приставкин

Здесь можно насобирать цветов или устроить себе «загоральный» сезон, отдалившись за взлетную полосу, и здесь же наши мотористы в робах, пропахших маслами, с удовольствием трахают молоденьких лаборанточек, разложив прямо на зеленой травке или подстелив под задницу, чтобы не застудить, брезентовое покрытие от самолета!

Да и Горяев как-то поведал, что на взлете вдруг обнаружил в метре от шасси самолета, прямо на бетоне, слившуюся в экстазе парочку, напугаться, правда, он не успел, но машину чуть не угробил!

Радио во всех его видах было частью этой жизни, как и возникший из небытия радист «Тамара», пробивающийся с трудом в наши забетонированные, наглухо задраенные, как люки моей «крепости», мозги.

Но отчего я вдруг стал вспоминать, не ко времени будь сказано, пресловутую «Тамару», осознав лишь здесь, в укрытии, в отдалении от лаборатории и ее стукачей, что опосредованно, исподволь она проникла и стала влиять на всю мою жизнь через моих дружков, через любовь, а теперь и лабораторию, в которую отсюда, из чрева кита, никак не хотелось возвращаться!

Так однажды, посиживая перед приборчиками и бессмысленно глядя в пустоту, а все от горечи, что время моей «ссылки» истекает, почувствовал я толчок в спину и, оглянувшись, увидел остренькое смуглое личико Тахтагулова, который, судя по всему, был навеселе; он прокричал, наклоняясь к моему уху:

«Музыку хочешь послушать?» – и протянул шлемофон, теплую кожаную шапочку с вытертым изнутри мехом и вмонтированными наушниками. Следовало лишь подключить болтающийся шнур к бортовой радиосети.

Не помню, так ли уж мне хотелось музыки, но я натянул на голову шлемофон, подключился и вдруг услышал знакомый глуховатый голос «Тамары». Испуганно оглянулся на Тахтагулова, знает ли, какую «музыку» он подключил, но тот с невинной полупьяной ухмылкой вдруг смылся куда-то, а я остался слушать. Голос сегодня почти не хрипел. «Тамара, ты меня слышишь? – спросил он. – Я бы хотел назвать тебя иначе и ласковее, но я не мог придумать единственного для тебя слова. А знаешь, однажды мне попала какая-то старая открытка, не помню, но, кажется, десятого или одиннадцатого года, вечность по сути… А на ней рождественский сюжет и трогательная надпись, которая начиналась так: «Дорогая моя Шубенка!» И далее – поздравление молодого человека своей девушке. Кто писал, кому, теперь уж не узнать, да и неважно, наверное, они завершили худо-бедно свою жизнь и ушли, оставив одно-единственное слово, выразившее всю их любовь… Но какое! Я к нему прикоснулся, понимаешь, и у меня сердце затрепыхалось от радости:

Шубенка! Вообрази, если можешь: девочка, девушка, молоденькая, с ясными глазами, с русой косой, она в меховой шубеночке, обшитой по краю белым мехом и подбитой снизу нежным горностаем, проходит зимней, рождественской, праздничной улицей, и снег блестит, и такая в глазах глубокая синева, что ты невольно замираешь и смотришь вслед и говоришь ласково: «Дорогая ты моя Шубенка!» А время уже тут – ничто, – так сказал радист и прочел стихи Гёте: – «Нам суждено споткнуться в этой жизни, но в мире нашем, падком на безумства, две вещи есть, удерживающие нас, – то долга бремя и любовь, что пуще долга!» Так прощай, моя радость, – закончил он, – будет завтра, буду и я, мы с тобой встретимся, чтобы услышать друг друга. Так прощай же, прощай!»

Я еще немного выждал и снял шлемофон, потому что бортовой радист, принимавший эфир, врубил какую-то музыку. Но я не мог ошибиться, я был уверен: Тахтагулов знал, что он мне подсовывал, хотел, чтобы я услышал «Тамару». Но когда он явился, чтобы забрать свой шлемофон, с невинным видом спросил лишь: «Ну, как тебе вальсы Штрауса?» – я отвечал в тон: «Класс!» А он обрадованно закивал, прихохатывая: «Я же говорил, настоящая музыка!» И – ушел, оставив меня снова наедине с моими термопарами. Но мысли теперь были о самом Тахтагулове, который не побоялся открыться передо мной, хотя ему, как и мне, известно, что наша лаборатория, как коробочка, доверху напичкана стукачами. Откуда ему знать, что я не из них! Тем более что меня-то уже вербовали, и по замыслу нашей секретчицы Люси я как раз и должен, заслышав подсунутое пресловутое вражеское радио, бежать стремглав докладывать о подозрительном поведении старшего техника Тахтагулова! А значит, не одна наша лаборатория его слушает и не одна Муся из поселка и Алена из Задонска. Но и в самом сердце института, на аэродроме, где все принадлежит власти военных и эмведешников или купленных ими слухачей, даже тут способен усилиями самых разных людей звучать трижды проклятый ими голос, и в том, что он звучит, я нахожу почему-то некоторое облегчение. Пусть не я, пусть другой способен на такое, но ведь кто-то должен все равно прыгнуть с безумной высоты Эйфелевой башни, проверить, что он способен летать… А вдруг – полетит?

Мне казалось, что за две недели моей вынужденной ссылки на край аэродрома что-то в лаборатории могло и произойти. Но ничего ровно не произошло, кроме одного: она вдруг затихла, как бы уйдя в себя, ее совсем не стало слышно. Ни песенок, ни анекдотцев, ни даже телефонных звонков, а уж как прежде развлекались тем, что звонили по разным подразделениям и назначали неведомым девицам встречи где-нибудь подалее, куда, конечно, сами никогда не пойдем, и приметы себе придумывали хором во время таких переговоров, мол, буду (кто «будет», решали, если нужно, потом) в шляпе, в бабочке-галстуке и с третьим томом «Войны и мира» Толстого! И ржали, как жеребцы, положив трубку и представляя, как эти самые девицы попрут на дальнюю автобусную остановку и будут терпеливо ожидать! Но, впрочем, и девицы были не промах развлечься во время восьмичасового отсиживания на работе, и никуда они, возможно, и не бежали, но зато на следующий день под общий оттуда смешок звонили и сурово отчитывали, отчего, мол, никого не могли найти, и уже сами назначали для свидания местечко подальше нашего, и эта невинная телефонная игра разнообразила нашу жизнь.

Теперь выяснилось, что и телефоны отключили, и аппараты унесли, оставив один, для связи, и тот в кабинете у Комарова, куда, ясное дело, по каждому звонку не набегаешься! Получалось, что остались мы вовсе без связи, хоть создавай заново голубиную почту!

С моим столом тоже творилось непонятное – вдруг стали исчезать учебники, конспекты, даже роли для драмкружка. Да и на работе и то все больше молчком, за день успеем переброситься двумя-тремя фразами, и только. А чтобы не так угнетало молчание, кто-то додумался врубать на полную громкость «Маяк», есть такой на аэродроме, крутит музыку и служит приводом для своих самолетов.

В прежние времена хоть заглядывал, развлекая нас байками, громкоголосый инженер Трубников: как возникнет, из коридора уже слыхать! А теперь исчез, но не в том смысле исчез, что его не стало, а исчезли куда-то его голос, его высокая фигура, загромождавшая весь дверной проем, сейчас появится, заглянет торопливо, лишь по делам, и пропадет надолго. Зато вовсю активизировались игруны-практиканты: Сеня и Саня. Оставили бильярд и стали проявлять неожиданное рвение к нашим лабораторным делам, с чем и подкатились однажды к Ванюшину: а что он такое все пишет и пишет, способен ли собрать какой-нибудь этакий приемник, а лучше передатчик, который мог бы работать… Ну, как работать? Как вот работает, скажем, «Тамара»?! Может или нет?

Вопросик был и по тону, и по сути, конечно, бестактным, но не более нахальным, чем все остальное, что они делали. Да и Ванюшина прошибить таким манером было невозможно. Он даже не заметил, насколько все это глуповато выглядело, а очень серьезно озаботился горячей заинтересованностью молодежи, попросил их даже присесть и, задумавшись, правда, ненадолго, разглядывая юнцов, словно впервые их увидел, оживился от пришедшей на ум догадки – предложил практикантам самим для себя собрать такой передатчик, один на двоих, как он сказал. «Если вам интересно, – продолжил, уставясь на них линзами очков, настолько сильных, что за ними глаза казались вытаращенными, как у рака, без выражения, – я готов начертить, но собирать, разумеется, будете вы сами. Ну как?»

Практиканты не очень, но смутились и пустились в объяснения: этот вопрос их интересует, мол, как бы теоретически, а сами-то они практикуются по другому делу.

– Ну да, я так и понял, что вы, дружочки, у нас тут по другому делу, – очень даже уважительно говорил Ванюшин, но не отпускал от себя гостей и даже усадил их так, чтобы они до поры не могли из угла его выскользнуть. – Полагаю, что до создателя «Тамары» вам еще далековато, – произнес под занавес Ванюшин, не убавляя ни на гран ни вежливости, ни внимания к визитерам, – но вот начать с детекторного приемника, я думаю, можно, его, кажется, сейчас в пятом классе на уроке физики изучают… Ничего, – утешил, – бог даст, дорастете! – И на листочке набросал схемку, элементарную такую схемку, из контура, то есть катушки, переменного конденсатора и самого детектора, он же выпрямитель. – Если к первому и последнему витку контура теперь подсоединить антенну и заземление, а на выходе, после детектора, подключить наушники, можно при случае услыхать вашу любимую «Тамару»!