Для чего, спросит он, я дал вам безграничные возможности и свободную волю? Почему вы пренебрегли всем этим? Да вы трусы, скажет бог. Вот и сидите в своём раю с трёхразовым диетическим питанием, пресными песнопениями, отбоем в десять и подъёмом в семь!.. Как в больнице строгого режима!
Но Инна даже не улыбается — я снова слышу её посапывание и кряхтение, признаки усердных попыток… нет, отнюдь не уразуметь сказанное мной, а одолеть очередной обнаруженный непорядок на вверенной её заботам территории.
Разумеется, понятие о рае и аде к тому времени я уже имела. Но то, что рай — это вовсе не зелёный фруктовый сад, а нечто более сложное, невозможно объяснить на языке, ограниченном христианскими понятиями. Точно так же, как не объяснить Инне, что в рай попадают не за «хорошее поведение», а вследствие несколько иных причин.
И, конечно, всё, сказанное мной, не давало плодов. Скорей всего, оно тут же растворялось в той незатейливой детской сказке, где бог — добрый, но справедливый дедушка, который раздаёт конфетки послушным деткам, а непослушных ставит в угол, а то и розгами сечёт.
Я понимаю и Инну, и иже с ней: в этом, таком простом, чёрно-белом мире, который проповедуется в церкви, всё очень понятно, не нужно напрягать ни дух, ни разум. Это бог — это сатана, это праведность — это грех, это хорошо — это плохо. А проповедники, толкователи и популяризаторы Библии не видят или не хотят видеть тех непостижимых глубин, которые сокрыты в каждой фразе этой мудрейшей книги — само слово эзотерика для них звучит ругательством.
Да, именно: одни не видят в силу своего примитивизма, другие не хотят видеть, дабы не лишиться источника существования, коим является для них религиозная деятельность. С первых спрос небольшой — я бы сказала, что их счастье в их простодушии и недалёкости: блаженны нищие духом, воистину. А вот вторые, конечно же, ответят за своё лукавство — но не на раскалённой сковороде и не в кипящем котле, разумеется…
Иногда я спрашиваю Инну:
— А это не грех, что ты на грешницу работаешь?
Она отвечает:
— Пусть уж лучше я, кто же ещё за вас молиться будет?
И то, правда!..
Дом у залива
Я ещё не знаю, откуда Ираклий — из Питера ли, или приезжий — в зависимости от этого можно предположить варианты продолжения.
А пока мы продолжили в «танцевальном зале». Музыка была из новой волны — в смысле, новых веяний — некий синтез лёгкого рока, такого же лёгкого джаза, чего-то психоделического и медитативного. Очень мило и ненавязчиво: хочешь — беседы беседуй, хочешь — танцы танцуй в любом ритме. А хочешь, сексом занимайся — вполне чувственно.
Сначала он взял меня традиционно: одна рука чуть выше талии, в другой — моя ладонь. Наши тела на расстоянии — только дыхание в пределах досягаемости.
Его парфюм не из новомодных — ни слащавый унисекс, ни бьющий в нос крутизной «а ля мачо» — это я отметила сразу, ещё когда он сидел за моей спиной. Изысканная классика. Кстати, совершенно незнакомый мне аромат. Интересно — ведь я не только поклонник, но и знаток парфюмерии… И даже психолог по этой части: дай мне твой любимый запах, и я скажу тебе, кто ты. Что же это за аромат? Откуда?…
Мы говорили обо всём и ни о чём. Каким-то образом в беседе появилось море, и мы делились впечатлениями о наших отношениях с этим дивным существом — единым для всех, и таким разным для каждого.
Оказалось, что Ираклий живёт на море. Я не спрашивала, на каком, а он не говорил. Говорил только, что утром из постели голяком бежит на пляж.
Голяком… в волны… а Вы любите купаться голяком?., а при луне?…
Это уже началась игра — томная и сладкая. Правда, немного примитивная… мой Антон не позволил бы себе такой пошлости. Но я уже ступила на этот путь и не хотела возвращаться. Тем лучше, подумала я, не будет долгого романа. В конце концов, мне нужно только его тело.
И снова, словно органичный аккомпанемент этой знойной забаве, из людского шума — как из шума морского прибоя — возник женский голос, говорящий по-испански. Я ощутила, что Ираклий отреагировал на него.
— Какой красивый голос, — сказала я, — я весь вечер ловлю его.
— Да, — сказал он, — красивый. Это голос моей мамы.
— Правда? — я, конечно, удивилась.
— Хотите, познакомлю?
— Хочу.
Он повёл меня по направлению к статной, пышноволосой и пышнотелой, смуглой даме в красном атласном платье…
Впрочем, это мои выдумки — судя по ладони, пожавшей мою, передо мной стояла сухощавая невысокая женщина.
— Это та самая Зоя… — представил меня Ираклий, назвав ставшую известной чуть больше десяти лет тому назад фамилию.
Двенадцать лет тому назад
Однажды я проснулась знаменитой.
Накануне состоялась премьера моей пьесы, которую рискнул поставить Антон у себя в театре.
И вот — газеты, телевидение и журналы. Приглашения на встречи, интервью, ток-шоу.
Я не хотела всего этого, и приняла испытанную Антоном тактику — ничего никому не скажу, хоть лопните! Читайте мои книги, смотрите мои пьесы — там ответы на все ваши вопросы. Всё равно, вы напишете то, что захотите, а не то, что я вам скажу.
Первые полгода пришлось нелегко, но потом всё как-то утряслось — за мной закрепилась репутация затворницы, и от меня отстали.
Те редкие — сугубо «специализированные» — бомонды, что мы посещали, были закрыты для журналистов, поэтому жизнь «под стеклянным колпаком» миновала нас.
* * *
Что касается наших личных отношений с Антоном, то они к тому времени перешли в стадию совершенной любовно-дружеской связи при абсолютной свободе личности. Мы пережили и разрыв, и воссоединение. В первый раз это была драма. Потом ещё и ещё — но уже совсем в другом ключе.
Мы научились не путать божий дар с яичницей и расставили всё на свои места. Наша любовь друг к другу закалилась в испытаниях, очистилась от ржавчины собственничества и стала как булатная сталь — несокрушимой и сияющей.
Мы всегда были рядом, даже когда не были рядом — стоило протянуть руку и набрать номер. Если кому-то из нас хотелось поболтать или поделиться переживаниями, другой оставлял любые дела — друг для друга мы оставались важнее всего на свете. Если хотелось более близкого контакта, мы встречались и проводили время вдвоём, наслаждаясь общностью душ и восторгом, который дарили нам наши жадные до плотских