Читать интересную книгу Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий

– С этой чашечки кофе и начались наши ежедневные беседы с Тимофеем Васильевичем у него в кабинете. Вернее, его безконечные монологи, потому что я по-прежнему хранил абсолютное молчание. Поначалу я было захотел пойти навстречу такому расположенному ко мне человеку, но, слава Богу, вовремя спохватился: на свете нет никого опаснее, чем ласковый кагэбэшник, и решил не изменять раз выбранной тактике.

– И о чём же вы… вернее он говорил с тобой? – спросил Алексей Иванович.

– Обо всём. О театре, футболе, как мариновать шашлык, о международном положении, о женщинах… Да мало ли о чём?.. Даже о любви.

– Говорить о любви на Лубянке?!.. Очень интересно!..

– Именно на Лубянке, дядя Лёша. Там эта тема обретает новый, совершенно неожиданный смысл.

– Какой же именно?

– Например… Ты веришь, что существует на свете безкорыстная, жертвенная любовь?

Алексей Иванович почесал затылок.

– В принципе… да, верю.

– А Семивёрстов считал, что безкорыстно могут любить только собаки. И приводил мне немало примеров супружеской подлости и коварства. Благо, таких случаев в его практике было предостаточно. А любовь, по его мнению, сводится к проявлениям похоти и сладострастия. И вот представь, сидит человек в тюрьме, мечтает о встрече с любимой, а змей-искуситель по имени Тимофей, говорит ему: "Какая любовь?!.. Пока ты здесь сидишь, твоя любимая сучка успела двадцать раз изменить тебе и сейчас забавляется с двадцать первым кобелём". Каково это пережить человеку, который лишён возможности не то, чтобы защитить свою честь и достоинство, а просто выйти на улицу?!.. Конечно, ты можешь не верить, возмущаться, но! – червь сомнения уже проник в тебя и начинает медленно, незаметно точить изнутри. Всякое сомнение делает человека слабым, а Семивёрстов именно этого и добивался, дружески сочувствуя и сокрушаясь вместе со мной по поводу женского непостоянства. И я по собственному опыту знаю: нужны недюжинные силы, чтобы удержать душу свою в покое и чистоте.

– Ну, и как? – спросил Алексей Иванович. – Выдюжил?..

– С трудом, – улыбнулся Павел. – Ты не представляешь, дядя Лёша, как мне хотелось поспорить с Тимофеем, ответить ему, высказать всё, что я думаю о его доморощенной философии и о тех глубокомысленных сентенциях, которые он выкладывал передо мной "с учёным видом знатока", но… За всё время наших "бесед" я не произнёс ни слова. В камере, когда оставался один, признаюсь, про себя огромные монологи произносил и всякий раз побеждал в этом заочном споре, но при встрече с ним закрывал рот на замок и молил Бога, чтобы Он дал мне силы удержаться от искушения… И с Божьей помощью, чудом каким-то, но мне это удалось.

Капа тяжко, сочувственно вздохнула:

– Я бы так долго молчать не смогла!.. Меня всё время тянет поделиться с кем-нибудь, пожаловаться, совета попросить… Нет, в "молчанку" играть – это не по мне.

– Но ведь они могли тебя просто расстрелять. К чему вся эта канитель? Неужели для того только, чтобы подольше поиздеваться?.. Власть свою показать?.. – недоумевал Алексей Иванович.

– Понимаешь, при всех беззакониях, что творились в этом ведомстве, все чекисты – жуткие формалисты… Ого!.. Даже стихи получились!.. В вопросах соблюдения законности они на удивление щепетильны. Чтобы расстрелять человека без суда и следствия, им нужна бумажка с круглой печатью, где чёрным по белому должно быть написано, что имярек признался в том-то и том-то, на основании чего должен быть расстрелян. А какая тут бумажка, если за всё время так называемого "следствия" я ни слова не проронил. И гебешная машина сбой дала. Основа советского судопроизводства – "чистосердечное признание обвиняемого". В моём случае это не сработало.

По условиям «игры», в которую начал играть с ним Семивёрстов, Павел просто вынужден был терпеть. Он не разумом, а каким-то шестым чувством, нутром своим понимал: стоит заговорить, и он погубит не только себя, но, прежде всего, свою Зиночку. И ведь прав оказался!.. Перед тем, как расстаться со своим подследственным, Семивёрстов признался ему:

– Ну, ты – кремень!.. Уважаю. Первый раз за всю свою карьеру поражение потерпел. У меня все ломались… Ты первый, кто меня сломал… А вот, если бы заговорил, и себе бы приговор подписал, и Зиночку под монастырь подвёл бы. Стала бы она "женой врага народа", а с этой публикой у нас разговор короткий. Расстрелять её, может, и не расстреляли бы, но, что такое "зона", она бы узнала с лихвой. И на воле очутилась бы не раньше, чем лет эдак через пятнадцать-двадцать, больной, никому не нужной старухой. Но… Что говорить?.. "Если бы да кабы во рту выросли бобы!.." Дай руку твою пожать. Прощай, Павел Петрович!.. Ох, не завидую я тебе. Но ты сам свою судьбу выбрал!.. Так что, держись!..

Не понимал в тот момент Троицкий что именно имел в виду Семивёрстов, когда советовал "держаться". Даже предположить не мог, какие испытания его впереди ожидают. И "конвейер", и "пятый угол", и расплющивание пальцев в дверях, и горящие папиросы в ладонь – всё это представилось ему детскими забавами в сравнении с тем, что предстояло испытать в одиночной камере, куда его отвели прямо из кабинета Тимофея Васильевича Семивёрстова.

– На Лубянке есть внутренняя подземная тюрьма. Не знаю, сколько там всего этажей и на каком именно сидел я, но придумано дьявольски здорово!.. Именно там понимаешь, что значит «изолировать человека». В полном и абсолютном значении этих слов. Представьте, гладкие белые стены, под потолком лампочка в двести свечей, и главное, бездонная тишина. Пол затянут толстым серым сукном, на ногах у надзирателей войлочные тапочки, петь и разговаривать категорически запрещено… Ни звука, ни шороха… Прислушайтесь… даже сейчас, ночью, вокруг нас десятки, сотни звуков: скрипнула половица, часы тикают, машина проехала, дворник скребёт тротуар лопатой, урчит вода в кране… А там… Я до боли в ушах напрягал слух, чтобы услышать хоть какой-нибудь скрип, какой-нибудь писк, – ни-че-го!.. То есть – абсолютно ничего!.. Именно там я понял, что беззвучие может оглушить и довести до помешательства. Слуховые галлюцинации порой пострашнее зрительных. Ты начинаешь слышать какие-то голоса. Поначалу они звучат тихо, ласково, и ты даже радуешься, что они пришли к тебе. Но чем дальше, тем всё громче и громче в ушах твоих раздаётся, например, собачий вой, лязг дверного замка, скрип немазаных дверных петель или что-нибудь в этом роде, так что, в конце концов, звук становится такой силы, что начинаешь реально чувствовать: твои барабанные перепонки вот-вот лопнут от этой какафонии. Мучение…

Павел немного помолчал, потом, горько усмехнувшись, добавил:

– Я ведь не знал, что была Отечественная война. В своём подземелье на Лубянке я не слышал ни воя сирены, ни бомбёжек, ни грома оркестров, ни залпов салюта… Только в сорок седьмом, уже в лагере, мне рассказали, сколько… "интересного" я пропустил за эти безмолвные девять лет.

Похоже, бездонная тишина подземной лубянкинской тюрьмы пришла сюда, на эту мирную кухню. Стало неестественно тихо, так тихо, что горестный вздох Петра прозвучал в этой тишине резко и некстати. Все вздрогнули, обернулись. Он стоял в дверях, прислонившись к притолоке и, когда все посмотрели на него, страшно смутился, будто подслушивал что-то для себя запретное.

– Извините… я недавно вошёл… Можно, я тоже послушаю?..

Алексей Иванович в задумчивости поскрёб затылок.

– Мой тюремный опыт с твоим никак сравнить нельзя, но всё же, я полагаю, сидеть в общей камере намного лучше, чем в одиночке. Всё-таки люди вокруг…

– Ещё бы!.. – воскликнул Павел. – Одиночество – эта пытка пострашнее, чем даже самая мучительная физическая боль. Особенно, если ты не знаешь, когда это одиночество закончится. Завтра или через несколько лет?..

От этого тоже можно свихнуться. Помню, в детстве я жутко боялся смерти не потому, что рано или поздно наступит небытие, а потому что оно никогда не закончится… Ни через двадцать лет, ни через тысячу! Никогда-никогда!.. Ужас от этой мысли охватывал. Так и тут. Я приготовился ждать достаточно долго, но мне нужно было знать срок. Пусть через десять, через пятнадцать лет, но я выйду из этого каменного мешка. Поэтому я первым делом решил вести отсчёт времени. Конечно, я не видел солнца, день и ночь сменялись в каком-то другом, запредельном для меня мире, но суточный цикл можно было проследить по приёму пищи. Кормили меня три раза в сутки, значит, после третьего раза наступал следующий календарный день… Боже, как я был наивен!.. Уже через две недели я потерял счёт времени и не мог сказать: меня кормят завтраком, или это уже ужин. Сколько ни пытался начать отсчёт заново, ничего у меня не получалось. Тогда я решил хотя бы сохранить хорошую физическую форму. Придумал для себя цикл физических упражнений и занимался ими до изнеможения. Но этого мне тоже было мало!.. Не хватало такой же нагрузки для ума, чтобы мозги не превратились в киселеобразную массу никому не нужного серого вещества. Поначалу я вспоминал стихи, что учил когда-то в гимназии, а вслед за этим и сам стал упражняться в сочинительстве. За долгие годы одиночества я написал в голове несколько поэм, по-моему, штук шесть, и кучу стихов. Сейчас помню только отдельные строчки. Как ни старался зазубрить, запомнить навеки, одиночество быстро стирало их из моей памяти. Я почувствовал, что начинаю реально сходить с ума. И опять счастливый случай помог мне избежать этой печальной участи. Я хлебал из алюминиевой миски жидкую баланду, как вдруг напротив, на другом краю стола появился рыжий таракан. Он уставился на меня и, шевеля своими длинными усами, как мне показалось, с нескрываемым любопытством начал разглядывать меня. Тараканы появлялись в камере и раньше, но этот был какой-то особенный. Честное слово, в нём пробивались явные проблески самого настоящего интеллекта. Осторожно, чтобы не спугнуть своего нежданного гостя, я пододвинул поближе к нему хлебные крошки. Таракан секунду подумал, потом взял одну из них, ту, что побольше, и деловито убежал в щель, из которой появился. Я решил, что буду звать его Людовиком, – очень уж он был импозантен, и с этого момента началась наша дружба, которая вскоре переросла в творческое содружество.