вниз, спрятаться в помещениях и ждать команды «к оружию». Остальным велели находиться поблизости.
Было довольно странно видеть, как вооруженные люди выводят из конюшен лошадей и чистят их на открытом воздухе, но Юлий не желал рисковать, поэтому открыл ворота сам, думая о том, будет ли пролита кровь в ближайшее время.
Катон прошел в ворота, слегка улыбнувшись при виде такого количества вооруженных людей во дворе.
– Ждешь войны, Цезарь? – спросил он.
– Легион должен тренироваться, сенатор. Я не хочу оказаться застигнутым врасплох, – ответил Юлий.
Он нахмурился, когда люди Катона зашли во двор вместе с сенатором. Цезарь вынужден был дать разрешение на это, но он благодарил богов за свою предусмотрительность, когда приказал привести в поместье так много воинов из казарм Перворожденного. Люди Катона будут мертвы уже через секунду, если он отдаст приказ. По лицам чужаков было видно, что они это хорошо понимают. Кроме того, их лошадей тут же увели.
Катон посмотрел на Цезаря.
– Ты теперь командир Перворожденного? Я не припомню, чтобы в сенат от тебя поступала просьба об этом.
Голос сенатора звучал доброжелательно, в нем не было и намека на угрозу, однако Юлий насторожился, зная, что нельзя пропустить ни слова.
– Это еще не было сделано официально, но я уже переговорил с кем следует, – ответил он.
Вежливость требовала, чтобы Цезарь предложил сенатору сесть и поднес освежающие напитки, но он не мог заставить себя притворяться вежливым, зная, что Катон сочтет это маленьким триумфом.
Рений и Брут стояли рядом с Юлием, и Катон переводил взгляд с одного на другого, оставаясь при этом равнодушным.
– Хорошо, Юлий. Мне хотелось бы поговорить с тобой о своем сыне, – сказал он. – Я предлагал за него золото и получил отказ. Сегодня я пришел, чтобы узнать, что ты за него хочешь.
Он поднял голову, и Юлий увидел ясные, глубоко посаженные глаза. Неужели этот человек мог отдать приказ об убийстве дочери Помпея?.. Уменьшится ли опасность, исходящая от него, если он вернет Герминия отцу? Или это будет расценено как слабость, которую Катон использует потом, чтобы превратить его дом в пепел?
– Он принял присягу, сенатор…
– Разве не под воздействием силы? – перебил его Катон. – Я могу привести сюда завтра утром тысячу человек – здоровых рабов из моего имения, – чтобы они стали в ряды Перворожденного.
Неожиданно раздался громовой голос Рения:
– В легионах нет рабов, сенатор. В Перворожденном все – свободные люди!
Катон махнул рукой, давая понять, что считает этот факт не имеющим значения.
– Освободите их после того, как они дадут вашу драгоценную клятву. У меня нет сомнений, что человек вроде тебя всегда найдет выход, Рений. Ты так… изобретателен.
По мере того как сенатор говорил, в выражении его лица все больше и больше проступала злоба, и Юлий понял, что, если пойдет ему навстречу, это приведет в конечном итоге к катастрофе.
– Мой ответ – «нет», сенатор. От клятвы нельзя отказаться.
Катон какое-то время молча смотрел на него.
– Ты не оставляешь мне выбора. Если мой сын должен служить с тобой два года, то я хочу, чтобы он выжил. Мне придется прислать людей. – Он помолчал. – Освобожденных рабов, Рений. Я пришлю их, чтобы они защищали моего сына.
– Когда ты их освободишь, они могут и не захотеть делать то, что от них требуют, – возразил Рений, отвечая сенатору таким же пристальным взглядом.
– Они придут, – повторил Катон. – Несколько человек – таких же беспокойных, как и все вы.
– Они не станут охранять вашего сына, если придут, – сказал Юлий. – Я уже сказал, что не позволю этого.
– То есть ты отказываешь во всем? – спросил Катон задрожавшим от гнева голосом.
Движение во дворе прекратилось: руки солдат потянулись к мечам.
– Если так захотят боги, я верну тебе сына через два года. Это все, – твердо ответил Юлий.
– Учти, Цезарь, если он не выживет… – Катон говорил сквозь стиснутые зубы, больше не притворяясь спокойным. – Лучше прими меры, чтобы он остался цел.
Повернувшись на пятках, сенатор подал знак своим людям отворить ворота, однако их опередили солдаты Перворожденного.
Когда Катон и его люди скрылись из виду, Брут повернулся к Юлию:
– О чем ты думаешь? Сколько из «освобожденных рабов» будут шпионами? Сколько будут убийцами? Ты подумал об этом? Боги, надо найти способ его остановить!..
– Разве ты не хочешь тысячу солдат для Перворожденного? – спросил Юлий.
– Такой ценой? Нет, я, скорее, отдам Герминия отцу… или возьму золото. Если их будет немного, у нас еще есть возможность присмотреть за ними, но тысяча… Половине Перворожденного мы не сможем доверять. Это просто глупо.
– Ты сам понимаешь, что он прав, – вмешался Рений. – Сотня – и то больше того, что я хотел бы принять.
Цезарь посмотрел на обоих друзей. Их не было рядом, когда он рыскал по побережью в поисках римлян, когда нашел своих ветеранов в Греции.
– Мы сделаем их своими, – сказал он, стараясь не обращать внимания на сомнения.
Проспав до тех пор, пока солнце не поднялось над древним городом, Катон встал с ужасной головной болью, от которой не помогло даже горячее вино. Боль пульсировала в висках, когда он слушал Антонида, едва осмысливая сказанное им.
– Десять тысяч сестерциев – очень высокая плата даже за смерть, Антонид, – сказал сенатор.
Ему доставляло удовольствие видеть капли пота, выступившие на лбу советника, хорошо понимавшего, что, если деньги не будут заплачены, это грозит ему неминуемой смертью. Катон знал, что, заставляя ждать, он причиняет Антониду страдания, но все равно тянул время, постукивая пальцами по краю ложа.
Публичной враждебности от Помпея следовало ожидать, даже если бы убийца не вложил в руки девочки глиняный знак, как ему было приказано сделать. Катон не мог предположить, что сенатор станет действовать с холодным расчетом, но решительно. Он надеялся, что от горя тот будет вести себя неосмотрительно, позволив арестовать себя и исключить из игр в сенате. Вместо этого Помпей проявил самообладание, что говорило о нем как об опасном враге, чего Катон до сих пор не осознавал.
Сенатор вздохнул и потер подбородок. Если его ценят враги – значит он реальная сила в Риме.
– Я бы отказал тебе в поддержке и финансах, Антонид, если бы речь шла не о судебном деле. Я нанял Руфия Сульпиция в качестве твоего адвоката.
– Я и сам могу выступить против Цезаря, сенатор. Это довольно простое дело, – ответил удивленный советник.
– Нет, я хочу, чтобы этого наглого петушка унизили. Как я смог убедиться, он достаточно молод и безрассуден, так что это будет несложно. Публичное унижение перед судьями и