иллюзорную ценность. Деньги, которые они приобретают благодаря своим мошенничествам, не признаются ими капиталом, а выступают всегда лишь как средство для создания определенной атмосферы, как часть оформления сцены, нужной для создания собственного образа, воплощающего криминальные фантазии. Это верно по отношению к фальшивым графам, брачным аферистам с размахом, ложным главным врачам ничуть не меньше, чем по отношению к банкирам, капиталы которых существуют только в воображении, к великосветским сводницам и княгиням, которые не упоминаются в «Готском альманахе»[357].
Вульфен обнаруживает способность амбивалентно относиться к своему материалу. Как психолог, он вполне признает роль воспитания при развитии детского игрового поведения и фантазий. Первоначально невинный «талант», по его утверждению, превращается в «сознательную потребность» только в «известной атмосфере лжи», создаваемой воспитателями. Сами воспитатели часто окружают детей иллюзорной действительностью, сотканной из лжи и угроз, обмана и двойной морали. В таком климате рукой подать до «предкриминальной диспозиции». Плутовство, розыгрыши, бахвальство, искажение смысла сказанного, лесть – все это хорошо известные общей психологии движения человеческой души, от которых очень легок переход на мошенническое поприще. Известно также, что в период «кризиса, связанного с половым созреванием» (там, где он имеет место) могут возникнуть предпосылки к такого рода поведению, которое порой приводит к входящей в привычку лживости. Тот, кто хочет найти литературное свидетельство такого пубертатного аморализма и подростковой двойной жизни, может почерпнуть из первой автобиографии Клауса Манна «Дитя этого времени» (1932) знания о том, как «обстояли дела» в то время у мальчиков-мужчин. Двадцатишестилетний автор – как на то указывает название книги – дает при изображении своей жизни ключевые слова для понимания социальной психологии современности и своего рода философии истории юношеских прегрешений; он ссылается на стихи Гофмансталя: «Заметь, заметь, время особенное, и у него необычные дети – мы»[358]. И в эротической сфере известны феномены, переходящие в обман, – соблазнитель (Дон Жуан, брачный аферист); двойная жизнь добропорядочных супругов.
Мошенники изобретают криминальные варианты того, что официально именуется карьерой. Ведь они делают карьеры, но иначе, чем интегрированные члены общества. Ими движут «своеобразные» внутренние мотивы, сравнимые с теми, которыми бывают движимы игроки, альпинисты, охотники, и они становятся по большей части невольными жертвами своих собственных талантов, среди которых выделяются ловкость и предприимчивость, красноречие, шарм, способность нравиться, чувство ситуации, находчивость, присутствие духа и фантазия. Они столь же хорошо владеют искусством риторики, сколь и искусством пантомимы. Они часто подпадают под влияние сильной динамики их «орудия речи» и тяги покрасоваться на публике, которые проистекают из способности воспринимать собственные фантазии с крайне убедительной степенью достоверности и подходить ко всем вещам с одной меркой – как их можно сделать и «провернуть». Своим поведением они – в высшей степени успешно – размывают повседневные онтологические границы между возможным и действительным. Они – изобретатели в экзистенциальной сфере.
Далее Вульфен затрагивает деликатную сторону темы: он прослеживает ее связь с общественными и политическими феноменами. То, как он это делает, создает впечатление, что он видит самое главное, но не хочет прямо говорить об этом. Так, он мимоходом упоминает о мошеннической стороне всякой современной рекламы и о «несерьезной» стороне в современном мире бизнеса вообще, где есть банкроты, которые за три дня до объявления о своем банкротстве одевают жену и дочь «еще разок в бархат и шелка» и транжирят деньги до самого прихода полиции. Вульфен даже усматривает в мошенничестве определенный социально-политический протест, потому что аферистами нередко становятся дети из бедных семей, которые таким образом воплощают присущую каждому человеку мечту – «выйти в люди». Однако автор избегает бросать взгляд на актуальную общественную ситуацию и на недавнее политическое прошлое. Он не только умалчивает об инфляции со всеми ее ментальными последствиями; не только обходит молчанием мошенническую, располагающую к импровизациям и полную горячечных «фантазий» атмосферу 1923 года. Автор ничего не говорит и о конкретном политическом применении своей культурной криминалистики. Правда, он указывает на Наполеона, который был азартным игроком и «шутом своего счастья», но этот пример был вполне «благопристойным» и «благонамеренным» для немца того времени, к тому же образ Наполеона и без того напрашивался, так сказать, «носился в воздухе». Однако кайзера Вильгельма II автор скромно обходит стороной. Такого рода ассоциации – по меньшей мере на публике – не к лицу бывшему прокурору. Однако само собой разумеется, что исследование этой темы должно указывать и на то, что осталось недоговоренным, коль скоро речь идет о серьезных связях между аферизмом и обществом, лицедейством и политикой. Выражение мечтаний и фантазий в величественных позах со времен Вильгельма II стало заметным элементом немецкой политики[359]. В ноябре 1923 года в мюнхенском путче Гитлера – Людендорфа впервые неудачно заявила о себе ассоциация «народных» аферистов.
Именно Томас Манн, который, точно чувствуя изменения в политическом климате, выпустил как раз в 1922 году (в раннем варианте) роман о Феликсе Круле – великолепную историю мошенника, подверг рассмотрению и политико-символический аспект феномена аферизма. Начиная с итальянской новеллы «Марио и чародей» (1930) традиционные «томасманниады» о художниках и буржуа, об артистах и шарлатанах, о неоднозначности «представляющей» жизни человека искусства – между почетом лауреата и скитаниями ярмарочного фигляра в «зеленом вагончике» – обретают новое измерение. Его взгляд простирается теперь и на поле политики, делая современных демагогов, гипнотизеров и заклинателей масс узнаваемыми братьями-близнецами актеров и художников. Рассказ Томаса Манна – это далее всего проникший зонд литературной диагностики эпохи[360]; с его помощью исследуются лицедейско-шарлатанские переходные сферы, лежащие на границе между политическим и эстетическим, между идеологией и актерством, между соблазнением публики и уголовщиной. Позднее Манн даже пишет набросок под провокационным заголовком: «Собрат Гитлер».
Там, где стирается повседневно-онтологическая граница между игрой и серьезным делом, где ликвидируется безопасная дистанция между фантазией и действительностью, становится зыбко-неопределенным соотношение между серьезным и блефом. На долю честолюбивых и жадных до внимания общественности характеров выпадает задача – продемонстрировать эту зыбкую неопределенность («Lockerung» – ср. в главе 2 работу Зернера) на публике, перед глазами общественности. Это называется – стремление представляться. Во всем «представительстве» с незапамятных времен присутствует аспект иллюзионизма, позы и обмана на службе обществу. Тяготеющие к «представительству» – это актеры на характерных ролях, изображающие солидность, добропорядочность и благопристойность, и лучшие экземпляры из них – поведение Томаса Манна дает основания причислить его к их числу – открыто дают понять, что они при этом актерствуют, представляются.
Там, где брезжит понимание этого, цинизм не может зайти далеко. Манолеску, аферисту века, в конце его недолгой жизни пришла сколь кокетливая, столь и серьезная идея завещать свой, как он, вероятно, полагал, уникальный мозг