Читать интересную книгу Отныне и вовек - Джеймс Джонс

Тусклый огонек сигареты выхватил из темноты его мягкую грустную улыбку.

— Наверное, только так и бывает, когда люди берутся не за свое дело и, как я, отдают ему всю жизнь. Наверно, мой побег тоже поймут неправильно. Будут считать, что я герой.

— Как ты собираешься сбежать?

— Это-то проще всего. В гараже столько разных инструментов, что можно даже эти стены пробить.

— А прожектора?

— Ерунда. Меня и не заметят.

— А забор? Проволока ведь под напряжением. И сигнализация может сработать.

— Прихвачу в гараже пассатижи с резиновыми ручками. И длинную проволоку потолще. Подсоединю ее к столбам заранее, чтобы не замкнуло, и вырежу в заграждении лаз… Но проще бежать прямо из гаража. Там меня никто не заложит. Возьму в гараже комбинезон, в нем и сбегу. А доберусь до своей роты, ребята одолжат, во что переодеться. И — привет!

— А деньги откуда возьмешь?

— Деньги мне не нужны. У меня в городе друзья, самые разные люди, человек шесть-семь. Будут меня прятать, пока не сумеют переправить в Штаты на туристском пароходе.

— Скоро война начнется, — напомнил Пруит.

— Знаю. Я тогда, наверно, снова завербуюсь, только уже в Штатах и под другой фамилией. Так что я все прикинул. А с тюрьмой покончено, мне здесь оставаться бессмысленно. Пока не началась война, хочу успеть еще кое-что сделать. Только надо будет действовать по-другому, чтобы не пострадали те, кто мне дорог.

— Возьми меня с собой.

Мэллой удивленно вскинул на него глаза. Потом улыбнулся, и Пруит запомнил эту улыбку на всю жизнь — он никогда не видел в улыбке столько грусти, доброты, горечи и тепла.

— Пру, тебе ведь это совсем не нужно.

— Еще как нужно.

— Не выдумывай. А Толстомордый?

— Если возьмешь меня с собой, плевал я на Толстомордого.

— Ты же не знаешь, что это такое. А я скрывался от закона и раньше.

— Я тоже.

— Да, но сейчас все будет по-другому. Это совсем не то, что кочевать по мелким городкам и прятаться от шерифов. Да и потом, в этот раз я, может быть, не сумею перебраться в Штаты, так и застряну на Гавайях — шансы равные. Никакой романтики тут нет. И все не так просто.

— Ты же сам сказал, что из барака сбежать не труднее, чем из гаража, — возразил Пруит.

— Это так. Но я не об этом. Трудно будет потом, когда мы отсюда выберемся. Если бегут двое, это в пять раз сложнее. Вместо того чтобы попасть в Гонолулу через гарнизон, мы должны будем уйти в горы и в арестантской робе спускаться к городу в обход. А как раз в горах нас и будут искать. Чтобы добраться до города без риска, у нас уйдет целая неделя. Мы должны будем стороной обходить каждый поселок, каждый дом. А потом еще придется топать через весь Гонолулу к моим друзьям.

— Я все равно хочу с тобой.

— Я умею путешествовать первым классом, — продолжал Мэллой. — Я все это проделывал и раньше. Я знаю, как себя держать в высшем обществе, чтобы не вызвать подозрений. Я знаю, как надо одеваться и как что делать: как заказывать в ресторане, как обращаться с официантами и стюардами и, особенно, как себя вести с другими пассажирами — короче говоря, миллион разных мелочей, которым учишься годами. А ты выдашь себя с головой в первый же день.

— Я быстро схватываю, — сказал Пруит. — Я, конечно, понимаю, вначале со мной будет хлопотно. Но я тебе отплачу с лихвой. Позже. Когда ты возьмешься за то, что задумал.

Мэллой улыбнулся:

— Ты ведь не знаешь, что я задумал.

— Догадываюсь.

— Пру, я же и сам еще толком не знаю.

— Что ж, — сухо сказал Пруит. — Навязываться не буду. Но только мне очень хочется пойти с тобой.

— Твое место не со мной. Твое место в армии. Почему ты так хочешь пойти со мной?

— Не знаю. Наверно, чтобы тебе помочь.

— В чем?

— Не знаю. Просто помочь.

— Помочь изменить мир?

— Может быть. Да, наверное.

— Если мы с тобой и умудримся изменить в этом мире хотя бы самую малость, — Мэллой улыбнулся, — результаты скажутся только лет через сто, когда нас уже не будет. Мы никогда этого не увидим.

— Но результаты все равно будут.

— Может, ничего и не будет. Потому-то я и говорю — тебе со мной не по пути. Ты все видишь в романтическом свете. А нам придется долгие годы жить бок о бок друг с другом и вечно быть в бегах. Мне не стоит сходиться с людьми слишком близко, мне лучше держаться от них на расстоянии. Ты быстро разочаруешься. То, что я делаю, я делаю только ради себя, а не ради чего-то такого, чего может и не быть. Ты ведь знаешь, в чем моя беда. Я же тебе объяснял, забыл?

Пруит не ответил. Скажи он сейчас, что не видит в Мэллое никаких недостатков, это вышло бы очень глупо и не к месту.

— Ты меня совсем не знаешь. — Голос у Мэллоя неожиданно сорвался и зазвучал глухо, как на исповеди. — Ты видишь во мне какого-то романтического героя, как и все остальные. А я никогда за всю свою жизнь ничего по-настоящему не любил. В этом моя беда.

— А как же уоббли? И Америка?

— Нет больше никаких уоббли. От них давно ничего не осталось. Но мне кажется, что даже их я не любил по-настоящему, иначе сумел бы что-то изменить. А Америка — это не что-то конкретное. Америка — это идея. И каждый толкует эту идею по-своему. Да, я способен любить идею, правда только до тех пор, пока это моя идея. Но идеи — это абстракция, а не что-то осязаемое и конкретное. Я из тех, кто предпочитает не сходиться с людьми слишком близко, чтобы не видеть их недостатки. Потому что, когда это случается, моя любовь мгновенно пропадает, и я потом себя за это ненавижу. А если обстоятельства все-таки заставляют меня сблизиться с кем-то надолго, я постепенно начинаю ненавидеть этого человека. Я такой же, как и все. Я борюсь против этого в других, но сам такой же. Хотя могу логически доказать, что не такой.

— Не верю я тебе, — сказал Пруит. — Неправда это. Ты просто сам себя мучаешь.

— Неприятно вдруг обнаружить, что герой вовсе не герой, да? — Мэллой горько улыбнулся. — Если бы ты связался со мной, ты бы понял это очень скоро. Потому что это правда. Поверь мне. Но ты не такой, как я. Ты любишь армию. Любишь по-настоящему. Ты — частица армии, ты с ней одно целое. А я никогда не любил ничего настолько, чтобы слиться с этим целиком. Все, что я любил, всегда было слишком абстрактно, слишком нематериально, слишком расплывчато. Я пытаюсь ставить диагноз другим, а сам страдаю той же болезнью, что и все, болезнью, которая ведет мир к гибели. В этом и есть моя беда. И никуда мне от этого не деться, — сказал он срывающимся голосом, точь-в-точь добропорядочный ирландский католик, признающийся на исповеди, что в субботу снова в очередной раз изменил законной супруге. — Эта беда идет за мной по пятам и ставит подножку на каждом шагу. Я искал всю жизнь и ищу до сих пор то главное для себя, чего никогда не найду и знаю, что не найду. Я отдал бы все на свете, чтобы мне было дано полюбить хоть что-нибудь так, как ты любишь армию.

Ты армию не бросай, — сказал он. — Никогда не бросай. Если человеку посчастливилось найти свою настоящую любовь, он должен держаться за нее обеими руками, что бы ни случилось, и не важно, взаимна эта любовь или нет. И если даже, — он говорил убежденно, со страстью, — в конечном счете эта любовь его убьет, он все равно должен быть благодарен. За одно то, что ему было позволено ее испытать. Потому что в этом весь смысл.

Пруит молчал. Он по-прежнему не верил. Но не ему было спорить с такой светлой головой.

— «Оттого, что человек любит Бога, — голос Мэллоя звучал теперь спокойнее, — он не должен ждать, что в ответ Бог тоже будет его любить». Той любовью, которую человек может понять своим ограниченным умом.

Пруит все так же молчал. Он не знал, что тут еще можно сказать.

— Я с тобой не прощаюсь, — Мэллой говорил уже совсем спокойно, — потому что еще не знаю, когда убегу. Мне нужно дождаться удобного случая. И тогда я сбегу в ту же минуту. Такие дела только так и делают. Так что забудь наш разговор, все пока остается как было.

— Похоже, так уж устроено, что с теми, кого любишь, всегда расстаешься, — глухо сказал Пруит.

— Чушь, — возразил Мэллой. — Сентиментальная чушь. Чтобы я от тебя ничего подобного больше не слышал! Просто у тебя сейчас такая полоса. Через это все в свое время проходят. Хватит болтать ерунду. Спим!

— Ладно, — виновато отозвался Пруит и, раздавив в консервной банке окурок, скользнул под одеяло. Он лежал в темноте, думал, и внезапно у него возникла смутная догадка, что Джек Мэллой, потрясающе умный Джек Мэллой каким-то образом его обманул, но как именно, он определить не мог.

Прошла еще целая неделя, прежде чем Мэллою подвернулся удобный случай, о котором он говорил. Пруит видел его каждый день, когда они возвращались с работы, и каждый день ждал, что сегодня уже не увидит его. Несмотря на совет Мэллоя забыть их разговор, он каждый вечер думал, что уже не увидит его. А потом настал вечер, когда он действительно его больше не увидел, и Хэнсон, запирая барак, рассказал, что Мэллой спокойно вышел из гаража в чьем-то промасленном комбинезоне и никто в гараже ни черта не знает. Рядовой первого класса Хэнсон, в своем преклонении перед великим Мэллоем уступавший разве что покойному рядовому Банке-Склянке, был в восторге и помирал со смеху. Патрули прочесывали ананасные плантации и бродили вдоль Тропы; посты наружного охранения гарнизона были по тревоге приведены в боевую готовность; «вэпэшников» Вахиавы и Шафтерской роты снабдили подробным описанием преступника и четкими инструкциями. Это был первый побег из Скофилдской гарнизонной тюрьмы, если не считать одного случая десятилетней давности, когда троих беглецов в тот же день водворили назад. Но следов Джека Мэллоя не обнаружили нигде. Во втором бараке, как и предсказывал Мэллой, все раздулись от гордости, словно члены группировки, кандидат которой прошел в президенты.