Дабы и впредь оградить себя от нападков маркиза Чирчелли, на другой же день по болезни капитана пять офицеров пошли во дворец с просьбой. Королева удостоила принять нас первых. Когда мы введены были в ее кабинет, Ее Величество уже ожидала нас у самых дверей и, взяв бумагу, не читая ее, милостиво сказала: «Объясните мне, в чем ваша нужда, я за удовольствие почту во всем удовлетворить вас». Когда Насекин в коротких словах пересказал разговор его с министром, то королева отвечала: «Я не понимаю, почему сделали вам эту неприятность; впрочем, кажется, когда отпускают французских офицеров, то они очень охотно дают честное слово; но и то правда, что они никогда его и не держут». Насекин в ответ на сие осмелился представить Ее Величеству, что в царствование Екатерины II был пример, что один офицер, находясь в плену у шведов и давши слово в продолжение войны не служить против них, по прибытии в Россию был за то отставлен от службы. Ее Величество, благосклонно выслушав, отвечала: «Очень вам верю, и сие ваше обыкновение не давать честного слова похваляю; но вы у меня не пленные; надеюсь, что вы сами такими себя не почитаете, боюсь, однако ж, не огорчили ли вас чем-либо более, нежели словами; ибо нам невозможно русских почитать своими неприятелями; один Бог и ваш император моя единая надежда; так, один Александр, – продолжала она с чувством и подняв к небу глаза, – один только он твердая опора притесненных и только ему одному возможно прекратить сей хаос… Успокойтесь, я отпущу вас без всякого условия, как моих друзей; выбирайте гавань, куда будет способнее вас доставить, и вы немедленно отправитесь». Обещание королевы было в точности исполнено; нам выдали все, что следовало, сверх положенного по нашему морскому уставу. Король за доброе и примерное поведение людей, которые в пятимесячное пребывание в Палермо заслужили общую похвалу, пожаловал нам особенно на путевые издержки, и наконец после многих неудовольствий, по желанию нашему, на двух нанятых купеческих австрийских судах 12 апреля 1808 года мы отплыли в Триест, где стояла эскадра капитан-командора Салтанова. Таким образом, с честью, с оружием и барабанным боем перебрались мы на суда, на которых на большой мачте подняли мы российский, а на передней белый переговорный флаг.
На пути от Палермо до Триеста. Нечто о МессинеПри тихом ветре и пасмурной погоде оставляли мы Палермо. Обширный город сей, в некотором от него удалении, представляется в наилучшем виде. Гавань, наполненная кораблями, великолепные здания, обнесенные стеной, вид и все окрестности столицы в 10 милях от оной имеют прекраснейшее положение. Ввечеру мы проходили остров Устику, напоминающий смелость варварийских разбойников и слабость неаполитанского правительства. Корсары обыкновенно приставали к сему острову, на коем есть солдаты для стражи и небольшая крепость для охранения солдат; несмотря на сие, до водворения англичан в Сицилии алжирцы безнаказанно брали суда в самой гавани Палермской.
Ночь была прекраснейшая, мы плыли с попутным ветром и располагали завтра быть в Мессине; но небо определило иначе и море также. При рассвете 13 апреля, когда находились мы между Липарскими островами и Сицилией, ветер сильный и противный развел большое волнение, горизонт покрыт был мрачными тучами; мы лавировали у острова Липари, где, как говорят, Эол заключил в пещеру ветры; но в этот день они были на свободе. Шкипер наш, подошед весьма близко к берегу, от прибоя волн не успел поворотить против ветра (чрез оверштаг) и, спускаясь по ветру, чуть не посадил судно на камень. От неудачи сей шкипер потерял голову; кричал, суетился и не знал, что делать; матросы его вынесли la Madonna (образ Богородицы), поставили ее к мачте и начали молиться о прекращении бури; но в самом деле ветер был не так силен; неловкость матросов и торопливость шкипера были причиной напрасного шума. Капитан наш прогнал шкипера в каюту, итальянцев его оставил молиться, а своим матросам приказал отправлять должность. К полудню ветер отошел, сделался попутный, и мы, смотря то на одну, то на другую сторону, наслаждались скорым ходом и с удовольствием глядели на снежную пену, которая клубилась и клокотала вокруг судна. К вечеру ветер начал уменьшаться, мы шли вдоль зеленеющего берега Сицилии. На одной стороне мелькали города, деревни и монастыри, а с другой синелись Липарские острова, из которых четыре извергали дым, наподобие курильниц, поставленных на гладком столе. Ночь была темна, но тиха и приятна. Стромболи изредка выбрасывал пламя. Вид сей представлял взору такую картину, для изображения которой трудно найти художника. Извержение огнедышащей горы делает сильное впечатление в том, кто еще не привык к оному. Непонятно тому покажется, как итальянцы могут шутить и весело петь близ оных. Что может быть в природе ужаснее землетрясения? Твердейшего гранита горы, коих вершины в облаках, до основания разрушаются, переменяют вид и даже место, а человек, сия персть земная, несмотря почти на ежегодное разрушение, вокруг него распространяемое, бодрствует против всего и близ таких гор спокойно наслаждается жизнью. Должно согласиться, что ничего нет храбрее привычки. 14 апреля. Когда мы вошли в Мессинский пролив и находились посреди пучин, ветер, бывший до сего времени довольно свеж, вдруг уменьшился. Наше судно, держась ближе к Фаро, успело обойти косу благополучно, другое же, на коем находился лейтенант А. М. Мельников с половиной экипажа, попало в самый водоворот и было выброшено на Калабрский берег. Французская батарея, построенная на сем берегу, несмотря на то, что на судне подняты были российский и белый переговорный флаги, открыла огонь сначала ядром, потом картечью. В защиту нашего судна англичане начали стрелять из одной пушки большого калибра, поставленной у маяка Фаро; каждое ядро из оной падало прямо на французскую батарею. Таким образом, союзники приняли нас, как врагов, а неприятели, уважая переговорный флаг, защищали как друзей. Оставлю всякому судить, что мы при сем чувствовали. Хотя судно стояло уже на мели и, следовательно, было во власти французов; но они стрелять не переставали; почему капитан Андреянов послал на шлюпке лейтенанта Насекина для объяснения с французами. Лейтенант, несмотря на ружейный и картечный огонь, пристал к берегу и тогда с батареи перестали стрелять. Французский офицер, командовавший батареей, извинялся, что он третьей дивизии наш флаг почел английским. Прекрасное извинение! Судно повреждено в мачтах, два итальянских матроса, спрятавшихся в трюм, были там убиты ядром; а из наших, стоявших на палубе, ни одного не убито и не ранено.
Прибыв в Мессину, капитан послал меня с письмом к английскому генералу, командующему гарнизоном и крепостью, просить, чтобы позволил послать несколько лодок для снятия судна с мели; если же сие окажется невозможным, то команду нашу перевесть в Мессину, откуда для отправления в Триест нанять другое купеческое судно. Я приехал сначала на брандвахту. Капитан брандвахтенного фрегата сказал мне, что он не имеет еще повеления пускать нас на берег, что он для испрошения сего сей час едет к генералу и может пакет от капитана нашего вручить ему и немедленно доставить ответ. Английский капитан вскоре возвратился и объявил мне, что генерал охотно согласился удовлетворить все наши желания; но, сомневаясь, чтобы французы так же благосклонно приняли наше предложение, ибо они, не уважая никакого флага, берут все суда, какие по несчастью течением бросает на их берег, находил за необходимо нужное отобрать наперед мнение французского генерала, командовавшего авангардом в Реджио; и если капитану нашему угодно для сего сношения послать своего офицера; то, для перевозу его в Реджио будет дана лоцманская лодка. Лейтенант Насекин в тот же день был отправлен и 18 апреля возвратился с неблагоприятным отзывом. Французский генерал не хотел верить, чтобы англичане с добрым намерением оказывали нам свои услуги, и думал, что за такое снисхождение они, когда оба судна будут в Мессине, задержат оные и нас возьмут в плен; и что он сам собой не может решиться на удовлетворение просьбы нашего капитана. Курьер, посланный в главную квартиру, в Козенце бывшую, привез следующее решение главнокомандующего генерала французской армии: «Австрийское судно задержать, людей же наших, на нем находящихся, отправить чрез Неаполь, Рим и Анкону в Венецию, где стоит наша эскадра. Для сопровождения дать французского офицера, коему приказать, по требованию лейтенанта Мельникова, доставлять все нужное». В сем неприятном для нас обстоятельстве открывается некоторым образом причина действий и поступков англичан и французов. Ненависть сих двух наций, конечно, происходит от самолюбия и соперничества. Кто много думает только о себе, тот не может быть справедлив к другому, и вот причина, вот источник довольно мутной ненависти, унижающей оба народа. Англичане винят французов; французы бранят англичан; и те, и другие и правы, и виноваты. В некоторых, однако ж, случаях должно оправдать англичан; они иногда уважают права народные и бывают вежливы; французы, подражая Наполеону, пренебрегают всеми уставами и бывают вежливы только на словах.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});