С предлагаемой нами позиции, таким образом, известная критика идеи о возможности существования, например, повествовательного текста без точки зрения – справедлива, но не точнее ли было бы говорить о невозможности повествовательного текста без точки говорения? Автор может молчать, может «умереть», покончить лингвистическим самоубийством – все равно в речи будут звучать, индуцируя акты сознания в воспринимающем сознании, определенным образом инсценированные точки говорения (включая сам предмет). «Анонимность» – тоже разновидность точки говорения.
§ 114. Гипотетически о сменах точек говорения изнутри семантики и извне ее. «Подыскивая слово», мы подыскиваем точку говорения. Из того обстоятельства, что к «одному и тому же» предмету можно применить разные слова, точнее, как кажется, выводить тезис не о многозначности слов, а о возможности и наличии разных точек говорения относительно одного и того же предмета. По существу, примерно то же имел в виду и Гуссерль в «Интенциональных предметах», анализируя причины возможности разных, как он говорил, «точек зрения восприятия» на один и тот же предмет и соответствующей возможности применения разных слов – ведь в выявляемых Гуссерлем различиях между разными возможными словами к одному предмету фиксируется то, что является характерно отличающим наполнением именно точек говорения о предмете, а не «объективными» различиями в самом предмете. Возможные наименования, пишет Гуссерль, в «своем разнообразии не выражают никакого внутреннего богатства собственно предметных моментов, но только богатство форм отношений, точек зрения и поворотов познания» . [417]
Применяя к смыслу «пахнущее» определенной точкой говорения слово, «я» может вступить с этим именованием в активные отношения, поскольку стоит ему сколько-нибудь дистанцироваться от выбранной типичной точки говорения, она «сама» начинает говорить в его высказывании, что в том числе и делает каждый предмет речи потенциальной, или свернутой, точкой говорения. Давая имя субъекту строящегося предложения, «я» «включает» аналитическую точку говорения – точку говорения изнутри слова (изнутри семантики), сразу начинающую испускать саморазвертывающийся из имени смысл. Аналогично – как связанный именно с имплицитной точкой говорения, дремлющей в каждом слове, а не с абстрактной всеобщей семантикой – можно интерпретировать и тезис Деррида о самоизвещении говорящим себя каждым используемым им словом.
Присовокупляя же «извне» к избранному для своего предмета имени синтетический предикат, «я» вступает в смысловое соотношение с аналитическим саморазвертывающимся именем субъекта и фактически создает тем самым двуголосую коалицию точек говорения «изнутри» семантики и «извне» ее. В том числе, по-видимому, и то ощутимое смысловое усилие, которое часто приходится применять говорящему при соединении в высказывании двух крупнозначимых слов, всегда в некоторой части есть усилие преодоления того противления, которое исходит из имманентной точки говорения, стоящей за словом, «говорящей» навстречу «я» «изнутри» себя. Любая речь в этом смысле есть череда смен точек говорения изнутри семантики и извне ее (дополнительные аргументы и более развернутое толкование точек говорения извне/изнутри можно найти в статье о двуголосии).
Языковое сознание и в состоянии пассивного покоя не только наполнено, но и структурировано дремлющими или активными в нем имманентными точками говорения; порождая же высказывание, «я» постоянно сменяет точки говорения, скользит между ними, сплачивает и расторгает их возможные коалиции, стараясь «протолкнуть» или «извлечь» смысл, проходя сквозь частокол и узоры точек говорения. Смысловая цель речи может пониматься как находящаяся вне точек говорения, но выйти к ней и вообще продвигаться в смысле можно только сквозь лабиринт точек говорения.
§ 115. Неизымаемость интерсубъективной эгологии. Мы говорим об «интерсубъективности» – с тем, чтобы подчеркнуть местоименную ролевую организацию точек говорения и в высказываниях, и в языковом сознании. С другой стороны, мы оставляем и название «эгология» – с тем, чтобы подчеркнуть, что «я» сохраняет в высказывании режиссерскую объединяющую функцию, даже и в том случае, если все разновидности точки говорения «я» молчат. Если точки говорения – неотмысливаемая универсалия языкового сознания, то «интерсубъективная эгология» неизымаема из феноменологии говорения без того, чтобы не выйти за пределы феноменологии.
Для языковой сферы, впрочем, аргументы о полном снятии эгологии вряд ли могут рассматриваться в полную силу: можно и должно мыслить снятие или нейтрализацию трансцендентального чистого Я как полновластного хозяина и единоличного собственника смысла, утверждая значимость «другого» («он», «ты», «мы»), но эгология этим не отменяется, а упрочивается: все формы «другости», «мы»-позиции, «смерти Я» и в целом «интерсубъективность» – это внутренняя эгологическая тема (тема имманентного высказыванию внутреннего расщепления эгологического пространства на местоименные позиции). «Я» формирует внешние границы эгологического пространства, модификаты я, он, ты, мы, все – внутренне заполняют это пространство.
Неизымаема без последствий эгология и из проблем референции – референт тоже в определенной мере понятие эгологическое: без референциального жеста, всегда направленного из какой-либо точки говорения (и воспроизводимого в индуцируемой точке понимания), без имени, также являющегося свернутой точкой говорения, трудно понять что-либо в качестве именно «референта».
§ 116. Инсценировки из точек говорения. Аналогично тому, как в чистой ноэтике (в последовательности актов сознания) усматриваются сокращения, сращения, опущения, наложения, синтезы, дизъюнкции и т. д. ноэтически-ноэматических структур, феноменология говорения может, как мы видели, усматривать в высказывании схожие процессы разнообразных инсценировок из имманентных сознанию и привносимых извне точек говорения. Возможна и еще одна аналогия: как количество инсценируемых актов сознания всегда больше инсценирующих их актов говорения, так в высказывании активизированных (непосредственно семантически зазвучавших) точек говорения всегда меньше потенциально наличных.
Чтобы пояснить, что имеется в виду, сошлемся на известное различение того, кто видит и кто говорит: изображаемое или рассказываемое может «усматриваться» (видеться) с точки зрения персонажа (потенциальной точки говорения), а непосредственно изображаться или рассказываться из другой точки говорения: тем самым эти точки говорения «сращиваются» (аналогично гуссерлевым сращениям в ноэтически-ноэматической сфере). Напомним известный пример Б. А. Успенского: «комната, в которую входит Ставрогин, улица, по которой он идет, описываются такими…, какими их увидел посторонний наблюдатель, воспользовавшийся его перспективой» . [418] Явление схвачено в удачном ракурсе и, как кажется, верно объяснено, но не точнее ли было бы понять эту «перспективу» Ставрогина как его редуцированную в данном случае до чувственной формы «точку говорения»! Будучи сам «предметом речи», тем более – в прямой форме «героя», Ставрогин – по намеченному выше толкованию предмета речи как свернутой точки говорения – является потенциальной точкой говорения: она может активизироваться как действительно «говорящая», а может в различных направлениях редуцироваться, сращиваясь с другой точкой говорения, отдавая ей свой голос, свои глаза, слух и чувства, но всегда тем не менее оставаясь потенциально ощутимой точкой говорения. [419]
Точка говорения, как здесь полагается, удобна в качестве обобщающего родового понятия, во всяком случае – в качестве операционально полезного. Если присовокупить к предыдущему примеру со Ставрогиным пример со львом, следящим пахучий бег оленя, то наряду с противопоставлением кто видит – кто говорит и их сращениями возможно проводить различия и тем самым усматривать разнообразные сращения тех, кто ощущает – кто говорит, кто чувствует – кто говорит, кто думает – кто говорит, кто сознает – кто говорит, а также обратный параллельный ряд: кто говорит – кто оценивает, кто говорит – кто пересказывает, кто говорит – кто чувствует, кто говорит – кто слушает, кому говорят – кто слушает и т. д. На каждое из этих различий легко навскидку представить соответствующие примеры. Так, описанная выше тематически не явленная тональная предикация в двуголосии – это случай различения кто говорит – кто оценивает (говорить может чужой речевой центр «он», а тональную, семантически не выраженную оценку осуществлять авторский РЦ-Я).