“Стенограмма суда вновь и вновь подчеркивает одну простую истину — девушки на ранчо, все как одна, верили в божественность Мэнсона; они действительно в это верили.
Стенограмма показывает, что девушки подчинялись приказам этого человека, не задумываясь и не задавая вопросов. В сознании каждой не укладывалось, что Бог может ошибаться.
Если вы верите в предложенную обвинением теорию, гласящую, что эти три девушки, как и мистер Уотсон, служили мистеру Мэнсону живыми орудиями — служили ему, так сказать, дополнительными руками и ногами, — если только вы действительно верите, что они были лишенными разума роботами, то их никак нельзя признать виновными в запланированном убийстве”. Чтобы совершить убийство первой степени, пояснил Кейт, необходимо иметь злой умысел, необходимо готовиться к убийству, планировать его. “А ведь у этих людей отсутствовало сознание… Сознание каждой из этих девушек, равно как и сознание мистера Уотсона, контролировал кто-то другой”.
Что же касается самой Лесли, Кейт объявил, что она не совершила никакого преступления — даже если обвинитель прав и Ван Хоутен действительно сделала все то, что ей здесь приписывают.
“В лучшем случае, если верить Дайанне Лейк, Лесли побывала в доме.
В лучшем случае, если верить Дайанне, Лесли сделала кое-что не совсем красивое уже после того, как убийства были совершены другими.
В лучшем случае, если верить Дайанне, Лесли уничтожила несколько отпечатков пальцев, что, однако, не делает ее помощницей убийц и их соучастницей.
Ни один человек, ткнувший ножом в уже мертвое тело, не может оказаться виновным в убийстве или в сговоре с целью убийства — даже в том случае, если это действие кажется вам невыносимо отвратительным. Я убежден, что в этом штате осквернение трупа действительно считается преступлением, но Лесли Ван Хоутен обвинили не в этом”.
Данное дело, заключил Кейт, следует рассматривать на основе улик, и, “опираясь на улики, я говорю: вы должны оправдать Лесли Ван Хоутен”.
Я начал свое заключительное возражение (последнее слово) 13 января.
На мой взгляд, заключительное возражение зачастую оказывается наиболее важной точкой во всем процессе, поскольку это последнее и окончательное обращение к присяжным. Вновь несколько сотен часов ушло на подготовку. Я начал с детального разбора каждого из утверждений защиты. Так я надеялся снять возможные неясности или остающиеся у присяжных сомнения, которые иначе могли бы отвлечь их от последней фазы моего заключительного возражения, когда я со всей уверенностью, на которую способен, снова подчеркну основательность изложенных обвинением доводов.
Соблюдая последовательность выступлений защиты, я сначала назвал двадцать четыре фактические и юридические ошибки, прозвучавшие в выступлении Фитцджеральда. Дойдя до его заявления, будто, пожелай Мэнсон послать кого-нибудь на убийство, он выбрал бы мужчин, а не женщин, я спросил: “Разве мистер Фитцджеральд считает, что Кэти, Сэди и Лесли плохо справились с поручением? Неужели мистер Фитцджеральд не удовлетворен делом их рук?” Фитцджеральд предположил также, что Линда могла подложить окровавленную одежду за несколько дней до того, как ее нашли; в ответ я напомнил присяжным, что Линда вернулась в Калифорнию 2 декабря, под стражей, и что одежда была обнаружена 15 декабря. “Очевидно, мистер Фитцджеральд хочет, чтобы вы поверили, будто в одну из ночей между двумя этими датами Линда сумела выскользнуть из своей камеры в “Сибил Бранд”, набрать где-то тряпок, размазать по ним кровь, доехать автостопом до Бенедикт Каньон-роуд, сбросить одежду со склона холма, автостопом же вернуться обратно в тюрьму и тихонько проскользнуть в свою камеру”.
Фитцджеральд уподобил косвенные улики в этом деле цепочке, которая порвется, если выпадет хотя бы единое звено. Я предпочел другое сравнение: “Косвенные улики — это веревка, каждое волокно которой — факт, и по мере добавления все новых и новых фактов мы прибавляем веревке прочности, пока не сумеем с ее помощью притянуть подсудимых к ответу”.
Шинь предложил всего несколько доводов, нуждавшихся в опровержении. Канарек, напротив, привел огромное их количество — и каждый пришлось оспорить. Вот лишь несколько примеров.
Канарек поинтересовался, отчего обвинение не предложило подсудимым попробовать надеть семь найденных предметов одежды, чтобы посмотреть, подойдут ли они им? Я развернул вопрос: отчего, если одежда не подходит подсудимым, защита сама не прибегла к наглядной демонстрации?
По поводу отсутствия отпечатков Уотсона на автомобиле Парента мне пришлось напомнить присяжным о показаниях Долана: в 70 процентах случаев офицеры ДПЛА вообще не обнаруживают на месте преступления “читабельных” отпечатков. Я отметил также, что Уотсон вполне мог уничтожить отпечаток, немного сдвинув руку.
Когда ответа на подобный вопрос у меня не находилось, я честно в этом признавался. Но обычно я мог предложить по меньшей мере один или, чаще, несколько вариантов ответа. Кому принадлежат найденные очки? По правде говоря, мы этого не знали. Но мы знали со слов Сьюзен Аткинс в пересказе Розанны Уолкер, что очки не принадлежали убийцам. Почему на складном ноже, завалившемся за подушку кресла, не были найдены следы крови? — спросил Канарек. Очко в его пользу. Ответа у нас не было. Впрочем, мы могли предполагать, что Сэди потеряла свой нож прежде, чем ударила Войтека и Шарон (возможно, когда связывала Войтека), а затем взяла оружие взаймы у Кэти или Текса. “Вопрос о том, какой именно нож использовала Сьюзен, меркнет перед тем фактом, что она созналась Виржинии Грэхем и Ронни Ховард в нанесении ран обеим жертвам”.
Вся суть семидневного выступления Ирвинга Канарека, сказал я присяжным, сводится к тому, что обвинение сфальсифицировало улики против его клиента, Чарльза Мэнсона.
“Другими словами, леди и джентльмены, — заметил я, — в Лос-Анджелесе произошли семь жестоких убийств, и поэтому полиция и окружной прокурор собрались на совет и решили: “Давайте устроим суд над каким-нибудь хиппи; над кем-нибудь, чей жизненный стиль стоит нам поперек горла. Кого обвиним в убийствах?
А, все равно, любой хиппи сойдет”. И просто так, пальцем в небо, выбрали козлом отпущения беднягу Чарльза Мэнсона.
Чарльз Мэнсон предстал подсудимым на этом процессе отнюдь не потому, что он — длинноволосый бродяга, который занимался любовью с несовершеннолетними девушками и открыто высказывал свои опасные антиобщественные взгляды.
Нет, он судим потому, что является порочным, дьявольски изощренным убийцей, отдавшим приказ, послушное выполнение которого свело семерых человек в могилу. Вот почему мы судим его".
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});