Главная лестница — мрамор и золоченый чугун, рытый ковер, китайские вазы. В прихожей — фальшивая готическая мебель. Столовая — копия из дворца Медичей, на стенах — тисненые инициалы владельца под дворянской короной.
Тому, кто знает петербургские дворцы второй половины XIX века, это неудивительно: в Северной столице есть все, в том числе кич истинно американского размаха.
В елисеевских хоромах, кроме литературных студий (здесь, как известно, собирались и «Серпионовы братья»), разместилось писательское общежитие. Множество мемуаристов, от Ольги Форш («Сумасшедший корабль») до Ходасевича, не пожалели красок, чтобы описать это необычное место. Очерк Ходасевича, поселившегося здесь в 1921 году, дает наиболее полное представление о структуре Диска (Дома искусств):
Под Диск были отданы три помещения: два из них некогда были заняты меблированными комнатами… третье составляло квартиру домовладельца…
Квартира была огромная, бестолково раскинувшаяся на целых три этажа… отделанная с убийственной рыночной роскошью. Красного дерева, дуба, шелка, розовой и голубой краски на нее не пожалели…
Здесь находился зеркальный зал (где проходили публичные мероприятия), столовая, заставленная статуями Родена (вкус последнего Елисеева) гостиная, где проходили собрания студий (в том числе и гумилевской). На этом же этаже можно было время от времени принять ванну и постричься (по тем временам — льготы почти чудесные).
«Пройдя из столовой несколько вглубь… попадали в ту часть Диска, куда посторонним был вход воспрещен, в коридор, по обеим сторонам которого шли комнаты, занятые старшими обитателями общежития». Здесь жил (в комнате, примыкающей к неотапливаемой библиотеке) Аким Волынский; его соседом был князь С. Ухтомский, искусствовед, расстрелянный по тому же делу, что Гумилев. У единственного молодого обитателя этой части здания — «серапиона» Слонимского, будущего мужа одной из гумилевских учениц, день и ночь толклись его друзья — Каверин, Зощенко, Всеволод Иванов.
Особняк купца Елисеева. В 1919 году здесь открылся Дом искусств. Фотография начала ХХ века
На другом этаже в сырых комнатках ютились Лунц, Александр Грин, Всеволод Рождественский и несчастный, полусумасшедший Владимир Пяст. Комнатки обогревались буржуйками, с которыми многие (от «гранда» Волынского до бедняги Пяста) управляться не умели. В этом смысле больше повезло обитателям одной из бывших меблирашек: там до революции не было центрального отопления, и «в комнатах стояли круглые железные печи старого времени, державшие тепло по-настоящему, да не так, как буржуйки». Здесь жили Ходасевич, Мандельштам (с осени 1920-го), Лозинский.
Еще одни бывшие меблированные комнаты, причисленные к Диску, были «разгромлены и загажены».
…По человеческой жестокости поселили там одну старую, тяжело больную хористку Мариинского театра… Весной 1921 года приехал в Петербург из Казани поэт Тиняков… давно спившийся и загрязнивший себя многими непохвальными делами. Ходили слухи, что в Казани он работал в чрезвычайке. Как бы то ни было, появился он без гроша денег и без пайка… Не без труда удалось мне устроить его соседом к умирающей певице. Вскоре он сумел пустить корни (опять по сомнительной части), раздобылся деньжатами и стал пить. Девочки, торговавшие папиросами, почти все занимались проституцией. По ночам он водил их к себе. Его кровать тонкой перегородкой в одну доску, да и то со щелями, с которых сползли обои, отделялась от кровати, на которой спала старуха. Она стонала и охала, Тиняков же стучал кулаками в стенку, крича: «Заткнись, старая ведьма, мешаешь! Заткнись, тебе говорю, то вот сейчас приду да тебя задушу!» (Ходасевич, «Диск»)
Билет члена литературной студии Дома искусств на имя А. Г. Суркова, 1921 год
Александр Тиняков когда-то был членом (или по крайней мере гостем) первого Цеха поэтов, был он и другом гумилевского недруга — Бориса Садовского. «Непохвальные дела» — антисемитские выступления (под псевдонимом) в черносотенной прессе во время дела Бейлиса, сочетавшиеся с сотрудничеством (под собственным именем) в почтенных либеральных изданиях. Это вполне гармонировало с ошеломляющим цинизмом, который был главным отличительным признаком тиняковской лирики. Впоследствии (в 1920-е годы) Тиняков стал профессиональным нищим, причем просил милостыню именно в качестве «писателя, впавшего в нищету». Чуковский, остановившийся как-то поговорить с Тиняковым, обнаружил, что тот своим новым ремеслом зарабатывает больше его. Этим же Тиняков хвалился Зощенко, оставившему великолепное по выразительности описание нищего-стихотворца. Но прежде чем сменить профессию, Александр Тиняков напечатал стихотворение, которое непременно следует привести в этой книге:
Едут навстречу мне гробикиполные,В каждом — мертвец молодой.Сердцу от этого весело, радостно,Словно березке весной!…………………………………….
Может — в тех гробиках генииразные,Может — поэт Гумилев.Я же, презренный и всемиоплеванный,Жив и здоров!..
Стихотворение, из которого взяты эти строфы, датировано 23 июля 1921 года — оно написано за месяц и два дня до смерти Гумилева. А напечатано — уже после смерти…
Двор Дома искусств. Рисунок М. В. Добужинского, 1921 год
Столовая Дома искусств была, по Ходасевичу, неважной, но там уже в конце 1920 года продавались пирожные — «погибель Осипа Мандельштама». Впрочем, в любви к сладостям Гумилев мог с Мандельштамом поспорить. Академического пайка, который стали в начале 1920-го выдавать сотрудникам «Всемирки» (фунт изюма, полбанки меда), хватало ему ровно на один вечер.
В Доме искусств Гумилев выступал с публичными лекциями. Именно здесь он 2 января 1920 года впервые с трибуны изложил свою общественную программу: «Поэты и прочие артисты должны в будущем… участвовать в правительствах». Он бывал здесь по меньшей мере два-три раза каждую неделю: по средам, когда в Диске проходили открытые мероприятия, и по четвергам-пятницам — на занятиях своей студии. Спустя год и три месяца он с вернувшейся из Бежецка женой полностью переехал в Дом искусств и поселился в «элитарной» части общежития, правда, в не самом подходящем помещении: в не использовавшейся по назначению турецкой бане Елисеевых. «Я здесь чувствую себя древним римлянином. Утром, завернувшись в простыню, хожу босиком по мраморному полу и философствую», — шутил он» (Одоевцева). Но жить ему тут пришлось недолго…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});