За все время случился только один конфуз. Сдобная Фаня, наша будущая попадья, тоже очень любила танцевать. Несколько раз она приходила на площадку тайком от домашних, и как-то очень тепло сошлась с Яковом и Элайджей (они понимали друг друга почти без слов, на уровне жестов и обоюдной симпатии). Фаня с самых ранних лет пела в церкви и обладает несильным, но хорошо поставленным голосом. Сначала она без слов подпевала Элайдже, а потом попробовала обучить ее паре христианских церковных песнопений. Элайджа оказалась крайне способной ученицей, и уже через несколько дней девушки радовали души слушателей прекрасным дуэтом. Пьяненькие мастеровые “воспаряли”, а на глазах баб и девок появлялись слезы умиления, которые они вытирали огромными клетчатыми платками. Но тут об этом безобразии прознал отец Михаил и с воплем “бесовщина!” буквально за косу уволок бедную Фаню домой. Я на попа очень разозлилась, но что ж поделать?!
И вот контраст! Как-то к нам “на огонек” заглянул сам старенький владыка Елпидифор (площадка, как я уже говорила, располагалась недалеко от собора). Благостный старичок постоял у ограды, подслеповато глядя на танцующих (при виде его многие сконфуженно остановились). Яков, прикрыв глаза, продолжал играть. Хайме (Розина выучка) тут же подбежала к Елпидифору с пирогами и стаканом сбитня. На нее зашикали, но владыка, улыбаясь, выпил и даже отщипнул кусочек пирога. Потом старичок захихикал, сказал: “Вот и хорошо! Вот и славно! Давно бы так надобно!” – перекрестил всех разом и пошел восвояси. Отсюда прошел слух, что нашу танцевальную школу сам владыка благословил, и она стала еще популярней (родители стали отпускать молодежь и давать им деньги).
Молодежь “из общества” охотно посещала нашу танцевальную площадку. Старшие заходили “взглянуть”. Однажды зашла даже Евпраксия Александровна Полушкина. Смотрела довольно долго, а потом громко сообщила своей спутнице, что Софи Домогатская, конечно, ведет себя совершенно по-плебейски, но – мила, чертовски мила… Трудно сказать, польстило мне это, или разозлило… Я теперь на многие вещи смотрю иначе, нежели до начала эскапады. Но, рассуди сама, может ли быть по-другому?
Полушкину мне, пожалуй, жаль. После бегства Николаши она очень сдала (он был откровенно любимым сыном), но старается держаться. Вася не поехал в Петербург, на что его уговаривали все четыре Златовратские. Он же заявил, что не может в сложившихся обстоятельствах покинуть мать и отца, и остался в Егорьевске, стиснув зубы и полностью погрузившись в дела извоза и подрядов. Сразу повзрослел, заматерел, исчезла щенячья веселость и наивность. Викентий Савельевич тяжело пережил не только бегство старшего сына, но и смерть Гордеева, своего давнего приятеля и сверстника. После похорон задавал всем (даже мне!) вопрос: “Ну и зачем все это было? Скажите мне: в чем смысл этакой петрушки?” Многие полагали, что он спрашивает о бунте, пытались изложить свои версии. Мне же кажется, что вопрос был об их с Гордеевым жизни. На такое, сама понимаешь, ответить невозможно. Совершенно неожиданно для всех Викентий Савельевич стал набожным, охладел к жене и делам, частенько захаживает к Марфе Парфеновне потолковать о богоугодном и уже три раза ездил на богомолье.
Марфа Парфеновна так и не ушла в монастырь. Она по-прежнему ведет Гордеевское хозяйство и гоняет Машеньку вместе с Дубравиным. Чаще всего я вижу ее у Веры, которой она дает советы по уходу за младенцем, приносит какие-то чепчики, чудодейственные образки и пр. Если невозмутимая Вера дает ей подержать сына, то лицо Марфы расцветает. Однажды я прямо спросила ее, что она тут делает. Старуха так же прямо ответила мне, что у нее нет ни детей, ни внуков, а Верин младенец отчего-то удивительно похож на Ивана, каким она помнит его в колыбели, так же крепко цепляется за ее пальцы и так же толкается пяткой. Тут она вознамерилась показать мне, как именно он пихается, но я попросила меня уволить. Ты знаешь, я не люблю маленьких детей. Тем более, что их там теперь уже двое. Вера отыскала на Выселках маленькую сиротку, мать которой скончалась в родах, а сама она родилась на свет и выжила только благодаря попечению инженера. В память Матвея Александровича и еще по каким-то невозможным для понимания соображениям Вера взяла ее к себе и взращивает вместе с собственным сыном, не делая между ними различия.
Кстати. Совершенно изумительная и труднообъяснимая вещь произошла с репутацией инженера Печиноги после его смерти. Каким-то неведомым способом его образ бездушной нечисти и человеконенавистника трансформировался в народном сознании едва ли не в святого. По крайней мере, мучеником его называют открыто и как само собой разумеющееся. Я только рот открываю от удивления, когда слышу. В городе, в поселке и на прииске все вспоминают нынче о том, каким он был честным и порядочным, как бескорыстно и незаметно помогал нуждающимся и болящим. Все это так контрастно с предыдущим, что остается только руками развести. Илья рассказывал, что недавно в трактире состоялся стихийный пьяный митинг в память Печиноги, на котором приисковый запойный пьяница Мартынов рассказывал, как инженер самолично вытащил его из проруби и повез в больницу, другие подхватывали и сообща вспомнили еще множество слабо связанных между собой апокрифических историй. Мне обидно. Ну почему они не сумели оценить его достоинства (очевидные, на мой взгляд) при жизни, а вот теперь… На Веру и детей падает отблеск этого всеобщего, почти религиозного обожания, что она переносит со своей всегдашней невозмутимостью.
Левонтий Макарович Златовратский после известных событий впал в продолжительную меланхолию, в которой пребывает до сих пор. Думаю, что, помимо всего прочего, на него также повлияла смерть Гордеева, в котором он видел опору всем своим начинаниям и единственную реальную возможность влияния на Леокардию Власьевну. Вопреки желанию мужа, Каденька отказалась отослать Айшет, которая в решительный вечер заперла хозяина в кабинете. Женская часть семейства Златовратских долго смеялась над этой историей и пришла к согласному выводу, что киргизкой двигали самые высокие чувства, которые суду не подлежат. Айшет осталась в доме, но сделалась еще более дикой и молчаливой.
Мне Каденька весьма категорически велела навещать Машеньку, которая горюет об отце и обо мне справлялась. Я сказала: “Ску-учно!”, а Каденька неожиданно разозлилась и закатилась весьма образной и продолжительной для нее речью приблизительно такого содержания: