с годами всё как-то становился грустнее и мрачнее. Тоска одолевала его. Прежде, в первое моё время а остроге, он был сообщительнее, душа его всё-таки чаще и больше вырывалась наружу. Уже третий год жил он в каторге в то время, как я поступил. Сначала он многим интересовался из того, что в эти года случилось на свете и об чем он не имел понятия, сидя в остроге; расспрашивал меня, слушал, волновался. Но под конец, с годами, всё это как-то стало в нём сосредоточиваться внутри, на сердце. Угли покрывались золою. Озлобление росло в нём более и более. “Je hais ces brigands” [
фр. “Я ненавижу этих разбойников”], — повторял он мне часто, с ненавистью смотря на каторжных, которых я уже успел узнать ближе, и никакие доводы мои в их пользу на него не действовали. <…> М—кий воодушевлялся, только вспоминая про свою мать. <…> М—кий был не дворянин и перед ссылкой был наказан телесно. Вспоминая об этом, он стискивал зубы и старался смотреть в сторону. В последнее время он всё чаще и чаще стал ходить один…» Вскоре М—кого хлопотами матери освободили, он вышел на поселение и остался в городе… Полная фамилия этого героя —
А. Мирецкий.
Мадам Леотар
«Неточка Незванова»
Француженка гувернантка в доме князей Х—х. Чрезвычайно милая старушка, пользующаяся в доме всеобщей любовью. Замечательно характеризует её сцена, когда ей делает выговор князь за то, что она забыла о наказанной Неточке Незвановой, которую продержали из-за этого в тёмном чулане до утра, и возразил по поводу упомянутого француженкой Жан-Жака Руссо: «— Жан-Жак Руссо отказался от собственных детей, сударыня! Жан-Жак дурной человек, сударыня!
— Жан-Жак Руссо! Жан-Жак дурной человек! Князь! князь! что вы говорите?
И мадам Леотар вся вспыхнула.
Мадам Леотар была чудесная женщина и прежде всего не любила обижаться; но затронуть кого-нибудь из любимцев её, потревожить классическую тень Корнеля, Расина, оскорбить Вольтера, назвать Жан-Жака Руссо дурным человеком, назвать его варваром, — Боже мой! Слёзы выступили из глаз мадам Леотар; старушка дрожала от волнения.
— Вы забываетесь, князь! — проговорила она наконец вне себя от волнения.
Князь тотчас же спохватился и попросил прощения…»
Мадам Леотар учит Катю и Неточку французскому языку. Воспитанницы её «порешили обе, что мадам Леотар прекрасная женщина и что она вовсе не строгая…» После отъезда княгини с Катей в Москву, мадам Леотар перешла к старшей дочери князя Александре Михайловне, где и продолжила заниматься воспитанием Неточки, которая тоже стала жить в этом доме.
Мадам Леру
«Слабое сердце»
Француженка, хозяйка магазина, где Вася Шумков купил для своей невесты Лизаньки Артемьевой чепчик, причём, покупать Вася ходил, конечно же, с другом Аркадием Нефедевичем: «Их встретила черноглазая француженка в локонах, которая тотчас же, при первом взгляде на своих покупателей, сделалась так же весела и счастлива, как они сами, даже счастливее, если можно сказать. Вася готов был расцеловать мадам Леру от восторга…» Более того, восторженный Вася и впрямь поцеловал «магазинщицу», когда обнаружил наконец чудесный чепчик в её запасах: «Решительно, нужно было призвать на минуту всё достоинство, чтоб не уронить себя с подобным повесой. Но я утверждаю, что нужно иметь к тому и всю врожденную, неподдельную любезность и грацию, с которою мадам Леру приняла восторг Васи. Она извинила его, и как умно, как грациозно умела она найтись в этом случае! Неужели же можно было рассердиться на Васю?..» Чепчик, выбранный Васей у мадам Леру, произвёл в доме невесты настоящий фурор и был принят с восторгом.
Макаров Михаил Макарович
«Братья Карамазовы»
Исправник (начальник уездной полиции), надворный советник (чин 7-го класса). Сначала читатель видит его как бы глазами Дмитрия Карамазова, свидание которого с Грушенькой Светловой в Мокром вдруг так грубо прервала целая толпа людей: «Всех этих людей он узнал в один миг. Вот этот высокий и дебелый старик, в пальто и с фуражкой с кокардой, — это исправник, Михаил Макарыч…» Характерно, что он сразу же, не дожидаясь никакого суда и даже начала следствия, обвинил Митю: «— Понимаешь? Понял! Отцеубийца и изверг, кровь старика-отца твоего вопиет за тобою! — заревел внезапно, подступая к Мите, старик-исправник. Он был вне себя, побагровел и весь так и трясся…»
Чуть далее Повествователь представляет читателю исправника основательно: «Исправник наш Михаил Макарович Макаров, отставной подполковник, переименованный в надворные советники, был человек вдовый и хороший. Пожаловал же к нам всего назад лишь три года, но уже заслужил общее сочувствие тем главное, что “умел соединить общество”. Гости у него не переводились, и казалось без них он бы и сам прожить не мог. Непременно кто-нибудь ежедневно у него обедал, хоть два, хоть один только гость, но без гостей и за стол не садились. Бывали и званые обеды, под всякими, иногда даже неожиданными предлогами. Кушанье подавалось хоть и не изысканное, но обильное, кулебяки готовились превосходные, а вина хоть и не блистали качеством, зато брали количеством. Во входной комнате стоял биллиард с весьма приличною обстановкой, то есть даже с изображениями скаковых английских лошадей в чёрных рамках по стенам, что, как известно, составляет необходимое украшение всякой биллиардной у холостого человека. Каждый вечер играли в карты, хоть бы на одном только столике. Но весьма часто собиралось и всё лучшее общество нашего города, с маменьками и девицами, потанцевать. Михаил Макарович хотя и вдовствовал, но жил семейно, имея при себе свою давно уже овдовевшую дочь, в свою очередь мать двух девиц, внучек Михаилу Макаровичу. Девицы были уже взрослые и окончившие своё воспитание, наружности не неприятной, весёлого нрава, и хотя все знали, что за ними ничего не дадут, всё-таки привлекавшие в дом дедушки нашу светскую молодежь. В делах Михаил Макарович был не совсем далёк, но должность свою исполнял не хуже многих других. Если прямо сказать, то был он человек довольно-таки необразованный и даже беспечный в ясном понимании пределов своей административной власти. Иных реформ современного царствования он не то что не мог вполне осмыслить, но понимал их с некоторыми, иногда весьма заметными, ошибками и вовсе не по особенной какой-нибудь своей неспособности, а просто по беспечности своего характера, потому что всё некогда было вникнуть. “Души я, господа, более военной чем гражданской”, — выражался он сам о себе. Даже о точных основаниях крестьянской реформы он всё ещё как бы не приобрёл окончательного и твёрдого понятия, и узнавал о них, так сказать, из года в год, приумножая свои знания